Ночь встаёт на крыло, убирает шасси. Старый двор освещен однобоко, и по самое "здрасьте" увязла в грязи колесница дождливого бога. Ему так надоело, он хочет домой — в междурамье, набитое ватой. Анна Карловна Майер из тридцать седьмой, МарьИванна из сорок девятой достают из кладовок, туманя глаза, нафталином пропахшие крылья. Гутен морген, плащёвка, привет, органза. Мы сегодня твоя эскадрилья. Мы сегодня тот самый французский месье, невзирая на всю угловатость. А в серванте на блюдце лежит монпансье и какая-то дунькина радость.
Разойдись, облака, раскатайся, губа, побыстрей находитесь, резоны. Ночь смеётся, и сыплется сверху крупа, словно пробник зимы для бессонных наблюдателей стен, контролёров погод, собирающих звёзды в охапку. Замирает авансом наглаженный кот, презирая мохнатую тапку. Листопадные стрелки ведут к ноябрю, собираются бабушки в стаю. Это я — говорю, говорю, говорю, а они вон — летают, летают. Анна Карловна мелко трясет головой: непривычно в широком формате. А в кладовке чихает седой домовой и какая-то чёртова матерь. МарьИванна летит, раздувая подол, лицевой МарьИванной краснея. И старушечий ангел сосёт валидол: ох, Джульетта моя, Дульсинея.
Надо мёртвые петли успеть позарез — распустить, если будет нелепо. И вернуться к утру, и сварить геркулес, и дождаться ближайшего неба.
