Храм Владимиро ОлЬгинский =

Один мой знакомый, играющий на гитаре, частенько на полном серьёзе мне говорил:
что радость — она окрыляет, тревоги старят,
а музыка — то, что живёт глубоко внутри.
С начала рождений, с курсора и с абсолюта, на дне, в облаках и на звёздной горе костей,
из музыки выросли боги, цветы и люди.
И не было в мире прекраснее тех людей,
таких настоящих, весёлых и непокорных.
И взгляды их были остры, как подводный риф.
Так мне говорил человек, в чьей душе — аккорды, канаты нейлоновых струн, деревянный гриф.

А как его звали? Наверное, как-то звали.
Я помню, что он обожал очень крепкий чай без сахара, чёрный. Смеялся, что инфернальный,
боялся обидеть кого-нибудь сгоряча.
С такими надёжно остылым тревожным утром, с такими нестрашно запрыгнуть в пустой вагон.
Есть люди, которые блюз, и они уютны.
Есть люди, которые джаз, и они огонь.
Есть люди-симфонии, оперы, люди-кантри.
Так он говорил, примеряя себя к ладам.
А кем же он был? Да, по-моему, музыкантом, хотя разве это профессия?
Это дар,
учение, исповедь, что-то ещё такое, чего я не зная, не ведая, берегу.
Деревья под снегом поют, фонари и кони, но их иногда заглушает машинный гул.

Один мой знакомый уехал к морям и пальмам — есть сладкие финики, темный инжир и нут.
Лежу, закрывая глаза, тишиной слепая,
хватаюсь за небо и верую в тишину,
плывучая, простоволосая как дриада.
Храни же меня, сохрани же в любых мирах.
Один мой приятель — косуха и медиатор — сквозь все расстояния велит мне не умирать.
А где он теперь?
Он при храме ли, при ашраме, в портовой таверне, в блескучем цветном бистро?
От времени, он говорил, заживают шрамы —
и снежная птица роняет в ладонь перо.
Живи — я живу и учусь быть светлей и проще, из слов безуспешно ваяю доспех и щит.
Но слышу, как он пересёк городскую площадь,
и каждый вмурованный камень в меня звучит.
(с)