ИюнЬ-дожди и грозы-мысли

Нет, милая, печаль не ко двору. Я мало сплю, но бесконечно вру, причём себе. С другими откровенен, поэтому обычно молчалив. Гуляет эхо, пустоту продлив. По горизонту, облаками вспенен, течёт июнь, июль, вчерашний день. Кривой забор отбрасывает тень. Тень тут же выправляет документы, становится приличный гражданин, знаток обочин, баловень равнин. Хронографы фиксируют моменты — кого, зачем, куда и почему. Ты знаешь тьму, но вычитаешь тьму из будущей туманной перспективы. Утащит мышка, унесёт река.

Я должен рассказать про старика. Его любили оперные дивы, болтливый шут, невозмутимый мим. Старик был с неких пор неуязвим для старости, а стало быть, для смерти. Орлиный глаз, особенная стать. Любил над сонным городом летать. Заглядывал и к хромоногой Берте, и к рыжей Фанни, чрт е дери (она ночами жгла календари), и даже к Мэри (ну куда без Мэри).
Летал ко всем свалившимся со звзд. Неважен возраст. Безразличен рост. Так духи говорят, по крайней мере.

Нет, милая, старик не унывал. Курил махорку, разгребал завал. Покончив с нанесением визитов, за каждую возможность ухватясь, посредством ветра выходил на связь, без указаний дат и реквизитов:

— великие небесные творцы, Хромая Берта солит огурцы и верит только кулинарным книгам.
У Рыжей Фанни дел невпроворот: изобретает вечный бутерброд, танцует липам и поёт брусникам. Сегодня тишина. Вчера гроза.
Что Мэри — отличилась, егоза. Нашла поэта, бросила пирата. Ведь если я заглядываю к ним (в надежде, что слегка незаменим), то каждая прелестница мне рада.
Великие затворники кают, подруги вам привет передают — на Бетельгейзе, Проксиму Центавру. Вы передайте дальше и подряд.
Здесь солнце светит, вывески горят, но редкий стоик удостоин лавра. Живём с оглядкой, плачем с хохотком.

***
Старик летит. Вослед за стариком и в нашей эре, и не в нашей эре взлетает Фанни. Берта на крыле. Трещит инопланетное реле. Смется Мэри (ну нельзя без Мэри).

(Резная...Сви..)