чуча-муча, пегий ослик!

Чуча муча, пегий ослик!
Вот видишь, всё-таки я написал тебе письмо. Много много лет я собирался
это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда.
Чтоб никогда больше не увидеться.
Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось, совсем не тот я,
которого ты любила и помнишь. Только вместилище память и чувство.
Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что
тебя, той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности
друг от друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных
дорогах, в разных жизнях.
Время обточило нас на разных станках, и наши миры стали разными.
Если даже предположить сумасшедшее, невозможное, что мы встретимся, это
не будет иметь никакого значения. Мы будем искать и желать друг в друге
то прежнее, что знали и чувствовали когда то. Стараться увидеть и обрести то родное, чем мы были.
Это странное ощущение. Как будто не было всех этих огромных прошедших
лет, прожитых вдали и по разному, как будто годы и годы прошли в некоем
параллельном, другом, нереальном измерении, не имеющем отношения к тому, что жило внутри нас и между нами, и вот сейчас мы встретились и
продолжаем жить вместе с того самого момента, когда расстались. Словно
расстались совсем недавно, вчера, неделю назад.
И когда мы расстанемся вновь, то в памяти друг друга снова будем теми, что когда то, молодыми, здоровыми, красивыми и веселыми, в полете и силе жизни, даже когда она боль, потому что еще огромность впереди, а эта встреча, она останется так, сбоку, маленьким боковым ответвлением, ничего не меняющим.
У меня было когда то так много слов для тебя, так много, что я не мог остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было легко и неважно, бездумно, говорить их? а от того, что мы были вместе так мало, так мало, считанные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и разговаривал с тобой без тебя всю жизнь, и при встречах мне не хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было.
Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит
из двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.
Я писал это письмо много лет, очень много. Ночами, глядя в темноту, и в
поездах, куря в тамбуре, и в толчее улиц, и просто в свободную минуту.
Так странно: и пел гондольер в Венеции, и играл скрипач в Иерусалиме, и
светилась Эйфелева башня, и в бессонницу в тундре под храп бригады
доносил разбитый транзистор: Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не
надо. Тогда еще я умел плакать.
Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь?
Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз вспоминая давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и тайные причины.
Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже
точно не имеет никакого значения. Вот уж теперь то точно поздно.
Когда то, в той жизни, ты сказала: лето, и Ленинград, и тополиный пух:
Поезд ушел. И я ответил: Ну, такой поезд я на пальце потащу за веревочку. Когда то лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным ремешком скотогона на калмыцкий узел, ты спросила: А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или тебе и так... устраивает? Я не нашел ответа, было слишком много верных и все про одно, они промелькнули мгновенно, каждый главный и единственный, не выбрать, так больно, и печально, и быстро колотилось сердце, и я сумел только на выдохе: Господи, дай мне любви этой девочки, и больше мне от жизни ничего не надо.
С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов я
искал один, чтоб ты поняла, как мне это было надо, я сказал тебе: Ты любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь, бросив все, и обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и ты стонешь со мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и чувствуешь то же, что чувствую я, ты любишь меня, и знаешь это, всем естеством, и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет этого иначе.
Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего
дюйма. Ты не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в
мире с собой. Жизнь кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего было мало. Ты была такая светлая и радостная. С тобой было светло.
Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал, как открытую для меня одного! как тебя.
Какие у тебя сияющие глазищи!...
Это только для тебя...
В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты говорила: Ага, какая весна, да?
Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и поэтому произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту свободы и приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать поражение хоть в чем то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и желание, чтоб тебя опровергли, уверили, успокоили, что ты будешь надежно и спокойно любима всю жизнь, и при этом будет все, что только можно придумать прекрасного, интересного, необычайного, и ни при каких условиях ты не будешь брошена даже если сама из самолюбия, противоречия, злости сделаешь все, чтоб наперекор себе же остаться одна: не останешься, тебя всегда сумеют понять, принять, примирить, сделать так хорошо и оставить с собой, как в глубине души ты сама больше всего хочешь.
Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это
огромная, огромная, неохватная жизнь! уверяю тебя...
В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл
бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, и если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной... вельветовые джинсы, латунный подсвечник, водка от ночного таксиста, гитара, оленья шкура, рукопись и беломор... Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется.
Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы
многими, жадны до жизни и веселья, мы мечтали о морях океанах, собирались прямиком на Гаваи, в пампасы... мэм сагиб.
Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр? сказала ты.
Через много лет я ответил: Он оставался внутри тебя. Его ты так никогда в
жизни и не преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива.
Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое
измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: Здравствуй, заяц. Ну, как живешь?
Живу.
Твои попытки журналистики, литературы, кино - какая ерунда... Но я так
любил, так трясся, так видел в тебе только все самое лучшее, что подыгрывал тебе, подлаживался, льстил и удивительно, в этом было больше правды, и мы оба, как всегда, точно чувствовали меру правды и фальши в моих словах, и в твоих тоже.
Ах, как просто: тебя устраивала твоя жизнь. Ты сказала честно. Так хотела: и приключения, и надежный базовый аэродром, и свобода маневра, и романтическая любовь с разлукой...
О черт, но ведь главное, на что я купился, главное, что было мне дороже
всего в тебе потрясающая чуткость, отзывчивость, чистота тона: на каждое мое движение, каждое слово, каждый жест ты поступала именно так, как было истинно, как я хотел больше всего, мечтал. До тебя я полагал, что чувство никогда не может быть полностью взаимно. И вдруг оказалось может... В резонанс, в такт, в один стук сердца.
Все в тебе ерунда по сравнению с главным, потрясающим, данным от Бога:
ты женщина, каких почти не бывает. Ты рядом уже свет праздника, радости, любви, счастья. Взглядом, улыбкой, жестом, интонацией, беглым поступком ты дарила мужчине полное ощущение того, что он желанен, значителен, интересен, достоен, что он тебе и всем! единственный такой, мужественный, сильный, красивый, замечательный. Это не было сознательным воздействием, это шло от твоей сущности, от жадного и радостного приятия жизни, веры в нее, и эту радость и веру ты естественно, как дыхание, разделяла с тем, кого встречала.
Но я не первый встречный, верно, малыш? Ты меня помнишь? Тоска тебя грызет?
И я раскрылся весь в изумлении приходящего счастья, которое возможно лишь единожды. И ты испугалась порабощения собственным чувством. Я не позволяла себе чувствовать даже тысячную часть того, что чувствовала на
самом деле, чего хотела...
И стала всаживать в меня крючья. Ты очень боялась раскрыться полностью
чтоб не смогли сделать тебе больно. А я был счастлив немыслимому для меня порабощению своим чувством. Вот где произошла нескладушка. И боялся, не мог, не хотел делать больно; мне необходимо было оберегать тебя, а не бороться.
Это я говорил тебе, а всего все равно не скажешь, и все слова столько раз употреблялись в жизни, и что тут скажешь нового, и какой в этом смысл, нет в этом смысла, кроме одного, кроме одного: я говорю и я с тобой, милая моя, родная, любимая, единственная моя, свет мой, и я вижу тебя, слышу тебя, чувствую тебя, счастлив с тобой, как никогда и ни с кем в жизни. Не было у меня никого ближе тебя.
Тебе было хорошо со мной? Я тебе нравился? Я тебя устраивал?
Малыш, чуча муча, пегий ослик, чуть-чуть ты смалодушничала, чуть-чуть, и это тот последний дюйм, который решает все.
Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты
не была самой красивой, или самой умной, или самой доброй - я видел тебя глазами ясно, я не идеализировал: ты была по мне, и каждый взгляд, вздох, движение твои были навстречу, как в зеркале.
Я видел тебя и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной: чужие, отдельные, другие.
Я видел тебя и был лучше, чем без тебя: был храбрее, сильнее, умнее... нет, это чушь: добрее, тоньше, благороднее... да и это не главное: я был значительнее, крупнее, чем без тебя.
Из беззащитности, ранимости спохватывалась ты казаться стервой и вдруг
поступала согласно этой претензии, а под блеском глаз дрожала робость,
потому что суть была доброй и хорошей, и ты боялась быть такой, чтоб не
проиграть в жизни, чтоб не выглядеть слабой. А я настолько знал свою силу, что не боялся поступать как слабый, и в результате ты поступала как сильная, а я как слабый, хотя на деле было наоборот, и на деле получилось наоборот... Господи, милая, как я помню все...
Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Давай напоследок, как тогда, мизинцем к руке, ага.

Твой Я. (с)

Было изменено: 10:04 06/07/2013.