Может и было.....

Старенький дворик, окруженный домами в два этажа. Когда-то пленные немцы строили их, негромко переговариваясь между собой на горьком языке поражения. Все скоро пойдет на снос. А пока - белье сохнет на длинных веревках под присмотром старушки, задремавшей на лавочке у подъезда; возле трансформаторной будки котенок крадется за голубем; в песочнице оловянный солдатик с обломанной головой сжимает в руке пистолет; в палисадниках зреет тутовник, а абрикосы пацанва оборвала еще зелеными. Гудит тепловоз на станции. Горлица на столбе вторит ему - и опять тишина.
Посреди двора, рядом с песочницей - старая карусель. Косая, скрипучая, половина сидений разломаны - остались одни железки, ржавые и неудобные. Земля вокруг вытоптана и утрамбована, вся в колдобинах. Слева, со стороны гаражей, к карусели подходит девушка, очень красивая и, кажется, немного грустная, садится на уцелевшее сиденье и, слегка оттолкнувшись ногой, начинает медленно кружиться. Скрипит - словно вздыхает о чем-то - старая карусель...



Если выйти на балкон, или просто выглянуть в окно - не велика разница, но с балкона обзор шире, и занавески не будут мешать - можно увидеть дом напротив. Серую шестнадцатиэтажку, подпирающую серое же небо, как костыль старого ветерана. Чуть дальше и правее - еще дом, точно такой же. Наполовину скрытый первым, чуть уменьшенный и упрощенный расстоянием. А дальше еще, и еще, и еще дома - все одинаковые, серые и шестнадцатиэтажные, выстроились вдоль улицы, как солдаты на пыльном плацу. Так, наверное, до бесконечности - еще и еще дома.
Внизу, где-то далеко, так далеко, что неуютно становится - двор, почти весь покрытый асфальтом, то же серый. Где-то внизу белье сохнет на веревках. Ко второму подъезду подкатила машина, волга кофейного цвета. Подкатила далеко и почти не слышно. В песочнице, под ржавого цвета стальным грибком, играют дети. Под грибком, отсюда не видно. Очень далеко. И еще кто-то сидит на скамейке, кажется, женщина. Да, но это не имеет значения.
А справа, за дорогой, по невысокой насыпи пролегли железнодорожные пути. Там лебеда и черные от креозота шпалы лежат на неравном расстоянии друг от друга. Иногда поезд промчится, и тогда двор наполняется гулом, который все длится и длится - а поезд уже ушел. Но теперь тихо. Все спокойно, все приглушено расстоянием. Можно покурить спокойно, не думая ни о чем, посмотреть, как окурок медленно падает, сносимый ветром и медленно угасающий - так, что на земле его и не различить вовсе.
А потом можно вернуться в комнату. Там, вытянувшись на старой тахте, намотав за ночь на себя простыню, чуть влажную от пота, я просыпаюсь - медленно и неохотно. Просыпаюсь, вот проснулся уже и открыл глаза.

... Вот так. Сколько времени? Без разницы... Идти ни куда не надо. Сегодня идти некуда. Душно как. Хоть бы гроза к вечеру - было бы хорошо. О чем это он? Подводят итоги тысячелетия... Делать им там нечего, на радио. Какой-то придурок. Как всегда. "Песни, которые они никогда не крутили по радио"... Не может быть ни каких итогов, потому что время без разницы. Сколько сейчас? Как всегда. Было что-то. Не помню...

Сквозь легкие, почти прозрачные занавески, неприятно-синтетические на ощупь, солнечный свет вливался в комнату, нагревая предметы, высвечивая призрачный танец пылинок в тяжелом и жарком воздухе. Вставать не хотелось, точнее, просто казалось невозможным совершить столь решительное движение, почти поступок - войти в этот новый удушливый день и жить в нем, совершать еще какие-то движения, действия, мутные и пустые, сливающиеся в одну невнятную пустоту. Минут пять он просто лежал, разглядывая едва различимый рельеф мелких неровностей на потолке, серую линию на стыке плит, погружаясь в броуновское движение пыли и выныривая в последние прогалины полусна - где-то на границе сознания. На кухне негромко бубнило радио, мысли путались, сквозь открытую балконную дверь доносился обычный уличный шум, тикал будильник и кровь гудела в висках. Взгляд нечаянно зацепился за какую-то пылинку, осевшую на поверхность глаза, та быстро скользнула влево, потерялась, вновь вернулась назад и застыла чуть в стороне от центра поля зрения. Он еще пару раз повторил этот фокус, потом улыбнулся и несколько раз моргнул правым глазом. Пылинка исчезла. Тогда он, наконец, сел, укутался в простыню, посидел немного и встал. Нашарил ногой тапочки, выпихнул из под тахты, взглянул на них, и, не обуваясь, прошел на кухню. Мелкие соринки прилипали к голым ступням.
На кухне, казалось, было еще жарче, он подошел к окну и включил вентилятор, потянув за длинный капроновый шнур с коричневым пластмассовым колокольчиком на конце. Уже выгоревшие на солнце и закопченные лопасти стали медленно кружится, потом быстрее, но прохлады так и не прибавилось. Он взял со стола стакан и набрал воды из-под крана. Вентиль завибрировал и застонал под рукой. Когда он закрыл его, из крана еще несколько секунд лилась тонкая блестящая струйка, потом запестрели отдельные быстрые капли, поредели и замерли.
Вода была почти теплая, белесая и мутная от множества микроскопических пузырьков. Некоторое время он смотрел, как вещество в стакане медленно обретает положенную прозрачность, потом выпил все несколькими большими глотками и поставил пустой стакан в раковину. Из холодильника достал вчерашний салат, уже вялый, но холодный. Есть не хотелось. Не присаживаясь, он съел несколько долек помидора и колечко лука, вновь убрал салат в холодильник. Выключив бесполезный вентилятор, он вернулся в комнату, бросил скомканную простыню на тахту и прошел в ванную.
Умылся, почистил зубы. Побрился - почти не глядя в зеркало, скорее на ощупь - холодной водой смыл остатки пены вместе с короткими черными иголочками сбритой щетины, и еще раз осторожно провел рукой по щекам и подбородку. Как всегда после бритья лицо горело, и он опять подумал, что надо бы купить какой-нибудь крем. На щеках раздраженная кожа покрылась красными пятнами.

... Помню свое имя, возраст, серию и номер паспорта. Помню где я - нигде и никогда. В этом сучьем городе, где мозги плавятся от жары... Третий тип вечности по Борхесу, так, кажется? Каждое новое утро - одно и тоже. Словно время остановилось. Каждый раз узнаю это утро, словно оно уже было. Нигде и никогда. Каждый раз собирать себя по крупицам. Прошлое, настоящее, возможное будущее. Вспоминать, достраивать недостающее, восстанавливать подробности. Имя, возраст, серию и номер паспорта. Невозможное будущее, возможное прошлое, ненастоящее настоящее. Словно сон продолжается. Что если однажды я не смогу все собрать воедино и не узнаю эту комнату, это лицо? Или, дай бог, ошибусь в чем-то, и стану чем-то другим?

Присев на край ванны он взял с полочки перед зеркалом пачку сигарет и спички, попытался закурить - спичка пыхнула и погасла, отлетевшая головка обожгла правую бровь. Вторая спичка сломалась не загоревшись. Он достал из коробка еще одну, сломал ее тремя пальцами и долго рассматривал две половинки, еще связанные между собой несколькими тонкими волокнами. Потом высыпал оставшиеся спички в ладонь, собрал в пучок и попытался сломать все сразу. Спички не поддавались. Он встал, сложил их опять в коробку, подобрал с пола сломанную, зажег и сунул к другим. Спички с радостным шипением вспыхнули, обжигая пальцы; он швырнул горящий коробок в раковину и тихо выругался.
Подняв глаза, он увидел в зеркале свое лицо, бледное и обескураженное. Все еще держал в губах не зажженную сигарету.

... И так, за дело. Имя, возраст, время и место действия. Помню... Постой, как же... Помню, был кто-то. Была... Что это?

Присел на тахту, не глядя взял зажигалку с журнального столика, закурил наконец, прикрыл глаза. Радио на кухне обещает урожай зерновых и безработицу. Все смутно. Сквозь полуопущенные веки лезет в глаза упрямый назойливый свет. Смутно. Будто и не просыпался вовсе.

... Помню лицо. Платье помню - такое смешное, не взрослое какое-то... В таком старом дворике, на детской площадке. Имя помню - Надя. Лицо...

Все карандаши в доме, как всегда, куда-то запропастились, нашелся только какой-то старый огрызок (koh-i-noor F, между прочим) с обломанным стержнем. Не тратя время на заточку, он обкусал его, так что кусочек грифеля выглянул из-под размохрившейся древесины, и быстро набросал на полях газеты портрет - получилось на удивление похоже. Действительно похоже.
Пролистал газету, читая и тут же забывая бездарные заголовки, изучил программу на прошлое воскресенье. Новый фильм Кустурицы, не забыть, остальное - чушь. Карандаш соскользнул на пол и пропал, растворился в медленном, почти неподвижном потоке вещей. Возможно, где-то в Австралии стало одним кенгуру больше - некому уследить за этими связями. Тем временем по радио обещали дожди с грозами, но это в Москве. Он отложил газету, придвинулся ближе к столику, на котором молча стоял телефон, снял трубку и стал набирать номер. На полпути остановился, нажал на рычаг и задумался было, потом все же набрал - похожий, но уже другой.
Сначала долго ни кто не отвечал, потом сквозь треск и шипение пробился далекий голос:
- Алло...
- Привет.
- Привет. Сколько времени? Голос был сиплый и сонный, далекий.
- Не знаю, часов одиннадцать. Как дела?
- Да так. Бредятина.
- Слушай, мне тут вроде сон приснился...
- Смешной?
- Да нет, не то что бы.... Не в этом дело. Слушай, с тобой бывало.... ну, ты просыпаешься утром и не можешь понять: было с тобой что-то, но во сне или на самом деле непонятно...
- Не знаю, наверное... А что приснилось-то?
- Да так, девушка.
- И что?
- Не знаю... Грустно как-то. Хорошая девушка...
- Ну, пойди, поищи. Может, найдешь похожую.
- Причем тут... Похожую! И потом... С той же вероятностью можно выйти на улицу и встретить себя собственной персоной.
- Ну, знаешь что, сам разбирайся со своими снами. Или не снами. Я сам спал вообще-то. Голос надулся и вдруг зевнул.
- Извини.
- Да ладно, нормально.
- Ну, пока.
- Пока.

В трубке зашуршало и щелкнуло, будто оборвалась где-то невидимая нить, развязался какой-то узел, затерянный далеко в переплетениях проводов. Он не сразу повесил трубку, словно хотел узнать, куда ведет пунктирная линия коротких гудков. Гудки ни куда не вели, он небрежно опустил трубку на аппарат, машинально поправил перекрутившийся провод, который тут же вновь сплелся в черную двойную спираль.
Провел рукой по лицу - сверху вниз, будто стирая грим, или, может быть, вытирая пот. Затем посмотрел на ладонь, с одной, потом с другой стороны, сжал пальцы в кулак, снова разжал. Пока он говорил, опираясь свободной рукой о тахту, грубая ткань покрывала отпечаталась на внешней стороне пальцев неглубокими красными бороздками, идущими строго параллельно фалангам, отчего пальцы стали похожи на выводок толстых розовых ящериц, слегка подрагивающих, пристально наблюдающих за ним глянцевыми мордочками ногтей. По мере того, как кожа разглаживалась, ящерицы вновь медленно превращались в пальцы.

... Каб не дурные сны... Кабы не дурная реальность, я бы сказал. Как тут отличить одно от другого, если все смутно, если незачто уцепиться, чтобы как-то разграничить и дать определения. Если идешь, не глядя под ноги, вперед не глядя, в слепую идешь, и вдруг теряешь опору, срываешься...

Часа в три, в самую жару, он неожиданно для себя отправился на поиски - сел на троллейбус и поехал туда, куда уже так давно не ездил, с равным удивлением узнавая и не узнавая старые места, пугаясь странному звериному чувству, вырвавшему его из оцепенения и заставившему вопреки здравому смыслу поддаться наваждению, да так, что даже неотвязное ощущение собственного идиотизма не могло его остановить, и он только хмуро улыбался, и бродил, искал кого-то до вечера по старым дворам, стараясь не отдавать себе отчета в своих действиях, бродил и бродил, избегая, однако, слишком знакомых мест.

В таком же старом дворике прошло мое детство, только дворик был меньше и вместо детской площадки там была трансформаторная будка. Вокруг нее росла какая-то травка, под конец лета разрождавшаяся мелкими безвкусными бледно-зелеными плодами, которые мы почему-то называли арбузиками. В траве ползали красные пахучие жучки-солдатики.
Возле второго подъезда рос большой старый вяз, очень кривой, под острым углом склонившийся над дорожкой. Мы легко забирались на него, и сидели, болтая ногами в воздухе, а прямо под нами ходили взрослые и увещевали нас спуститься, пока мы не упали и не сломали себе шеи. А на ногах были сандальи.

- Что-то ищете, молодой человек? - Старик появился неслышно, как приведение - окликнул сзади и, как ни в чем не бывало, поплелся рядом, диктуя темп. Худой, почти лысый, толи хитро, толи сослепу прищурившийся, не по-летнему тепло одетый.
- Да, девушку...
- Свою, или просто девушку? - Старик, казалось, прищурился еще сильнее.
- Да, то есть, нет... Одну знакомую.
- Нет, молодой человек. Здесь теперь одни старики. Девушки теперь там, в новостройках. - Узловатый, наверное, грушевый, бадик заостренным металлическим штырем на конце очертил в воздухе неуверенную, но размашистую кривую, указал направление - наверняка ложное.
- Да... Спасибо.
- Не за что, молодой человек. Не за что. Желаю удачи!

Он уходит - поспешно, будто его уличили в чем-то постыдном, гадком. Старик остается, но потом тоже уходит, а горлица, которая все это время пряталась в густой пропыленной листве, смотрит, наклонив голову, куда-то в даль, и, как бы невзначай, начинает петь.

Троллейбус подошел быстро, почти пустой - как на заказ. Любимое место - одиночное, за кабиной водителя - оказалось свободным. Он сел, троллейбус тронулся, подошел кондуктор, посмотрел проездной, молча вернулся на свое место. За окном промелькнул кто-то знакомый, но он так и не понял кто. И еще эта странная рекламка - "Крокодилы Килиманджаро"...
А когда он выходил из троллейбуса, в дверях, он вдруг почувствовал, как кто-то взял его за руку - мальчик, лет четырех, может, пяти, совершенно незнакомый, не глядя, взял за руку и спустился по ступенькам, одной рукой за мамину руку, а другой... Как нечто само собой разумеющееся... Не глядя, и мать не заметила... А потом, когда они уже отошли на несколько шагов, вдруг остановился, обернулся и посмотрел - без улыбки, так странно... "Ну что ты, идем!" - Говорит удивленная мама. Ушли. А я так и остался стоять.

... И срываешься в пропасть, проваливаешься в воздушную яму, и ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни закричать. Все равно что встретить на улице самого себя собственной персоной. В таком же старом дворике...

Раз за разом ко мне возвращается одна и та же мысль. Мысль о том, что в некий момент что-то было потеряно - незаметно ушло - словно мусор вынести, или за хлебом - да так и не вернулось. Не вернется уже. Можно остановиться вдруг, замереть на мгновение, чуть повернуть голову и различить в стороне нечто смутное, движущееся само по себе в верном своем направлении, а ты незаметно свернул где-то, и различить можно, а вернуться и снова начать уже нельзя.
Когда-то давно, в детстве, теперь уже в другой жизни, я забирался с ногами в старое кресло и читал что-нибудь про дальние странствия, а потом просто сидел, заложив страницу пальцем и прижав книжку к груди, и думал о том, что мир большой-большой, и что в нем живет так много людей, что и представить страшно, и раз людей в мире так немыслимо много, то где-нибудь обязательно должен быть точно такой же мальчик, как я, сидящий в точно такой же комнате, держащий в руках ту же книгу, и думающий в эту минуту о том же, о чем думаю я.
А потом, отложив книжку и сразу же позабыв о ней до вечера, я становился перед зеркалом на дверце шифанера - уже тогда мутным и испещренным черными оспинами, брал со стола другое зеркало, круглое, как иллюминатор, все время стремящееся выпасть из лопнувшего пластмассового ободка, и, держа одно зеркало перед другим, заглядывал в мутную глубь бесчисленных отражений, пытаясь поймать свое лицо в дробящийся круг уходящих в бесконечность зеркал.

Существует определенная вероятность. Почему бы нет? Ведь должен же быть во всем этом хоть какой-нибудь смысл, хоть какая-нибудь зацепка. Пусть ложная, пусть даже ничего не будет в конце, но пусть только будет возможность двигаться в определенном направлении - само по себе уже смысл. И поэтому теперь я буду искать - вопреки здравому смыслу, вопреки абсурду, смятению и всем прочим монстрам, что я теперь умею проименовать на свою голову. Сколько таких дворов в городе? Не так уж много. Чем меньше, тем меньше вероятность. Но остаются еще другие города, другие страны в конце концов. Другие миры. Я хочу пытаться искать.

Он сидит один в своей комнате, опустив руки, неподвижно, как статуя Будды, и что творится в его голове известно одному богу, но вот что-то происходит, как слово, как странное приглашение звучит где-то вдалеке эта старая, как грусть, песня, теперь почти позабытая, почти переставшая выделяться слухом из общего звукового хаоса, и где-то на краю сознания рождается отклик, он оборачивается и видит в окне, на балконных перилах - горлицу.

А девушка на карусели все продолжает кружиться, медленно, словно ожидая кого-то. Воображаемый наблюдатель, находящийся на оси вращения карусели, видит ее неподвижно сидящей, время от времени толкающей одной ногой землю, так, что пейзаж медленно проплывает с права на лево: дом номер 4а, беседка, старый тополь, сараи, дом номер 5, дорога и новостройки за ней, снова дом... На мгновение наблюдатель поворачивает голову, пытаясь удержать в поле зрения старушку в зеленой кофточке, задремавшую на скамье у подъезда, а когда он опять смотрит перед собой, девушки уже нет. Медленно, все медленнее и медленнее проплывают дома, деревья, сараи, белье на веревках, все медленнее вращается старенький дворик. Все неизменно, все как десять, двадцать, тридцать лет назад, только девушки не видно ни где. Скрипит и скрипит старая карусель.