"ЕЖЕ" от 14 марта 2007 г.
А сегодня было та-ко-е!

А сегодня было та-ко-е!

У меня непростые отношения с поэзией. Мы друг к другу относимся как разведчики воюющих стран, чувствующие, как в ежедневном голодном ужасе переполненного барака влюбляются друг в друга. В этом нет логики и смысла, это странно и постыдно - и тут сто раз подумаешь, убить в себе любовь - или все-таки этого бл#дского второго разведчика, и избавиться наконец от сводящего с ума противоречия.

Начиналось все, как водится, с хорошей девочки Люды. Нет, конечно, до Люды громко плакала другая девочка - Таня, и зайку бросила хозяйка, и ходил, качаясь, бычок и даже, вполне вероятно, из маминой из спальни уже выходил, косолапя, чудовищный урод в иллюстрациях Каневского. Но среди них и прочих всерьез цепляла только хорошая девочка Люда. Отличный потенциал у меня был в неполные четыре.

Позже я крепко зауважал Корнея Чуковского - за легкую психоделику стихов, а более всего за магию рождения непробиваемого бренда из унылой взрослой фамилии Корнейчук. А когда узнал, что уже стариком, медленно и окончательно сползая в мир добрых докторов и говорящих зверей, Чуковский каждый год заказывал себе обувь на размер больше - по количеству немаленьких лет - уважение мое возросло многократно..

Начальные классы школы, и славные зарубы на деревянных мечах в гулких панелях провинциальных долгостроев. И восхитительный Киплинг, с силой вгоняющий стальные строчки в мягкую детскую память.

..шла рядом с конями легенда, рассказ о лишениях злых.
Отцы покорили равнины, а мы унаследуем их,
Мы сердцем своим в колыбели, в стране, где потратили труд,
Надежду и веру, и гордость мы в землю вложили тут.

Наполните ваши стаканы и пейте со мной скорей
За четыре новых народа, за отмели дальних морей,
За самый последний, на карте еще не отмеченный риф
И гордость врагов оцените, свою до конца оценив!..

Барра! - орали мы, подражая Айвенго, - Святой Георгий да поможет старой Англии! Мушкетеров с их хилыми шпагами мы держали за слабаков.. Примерно тогда же я услышал, и поразился, и шептал про себя, пробираясь засыпанными строительным хламом коридорами:

.. нас водила молодость в сабельный поход,
Нас бросала молодость на кронштадтский лед.
Боевые лошади уносили нас,
На широкой площади убивали нас..

..и выходит песня с топотом шагов
В мир, открытый настежь бешенству ветров.

И мне страшно хотелось умирать на широкой площади - но чтоб потом обязательно выходить, как та песня, и с достоинством кланяться в зал.

Но следующим был Маяковский, и с залом он меня обломал.

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
Шагать четверкою своих дубовых ножек.

Какое там умирать! Какое кланяться! От этих слов хотелось, рубя кулаком воздух, кричать толпе севшим голосом что-то очень правильное. Чтобы твердели взгляды и кулаки, чтобы с хрустом выпрямлялись спины и разворачивались плечи. Но о чем и кому мог кричать затюканный очкарик двенадцати лет от роду? Так что со стороны поэзии в целом и Маяковского в частности это было, как мне кажется, довольно циничным ходом.

Впрочем, за конкретно эти строчки, целомудренно уведенные в конец двухтомника, я простил им все:

Если б так поэта измучила,
Он любимую на деньги б и славу выменял,
А мне ни один не радостен звон,
Кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь, и не выпью яда,
И курок не смогу над виском нажать.
Надо мною, кроме твоего взгляда,
Не властно лезвие ни одного ножа.

И было, было что-то отчаянно честное в двадцати годах его жизни между курком у виска и лезвием взгляда Брик. И то, что в этой рулетке судьба провернулась на Брик, и попала на курок - в моих глазах оправдало поэзию по самой тяжелой статье: неискренности.

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди -

тихо добавил любимец всей страны, алкаш и неврастеник Есенин, поставил точку и полез в петлю. Даже сеппуку в здании Союза Писателей не выглядело бы убедительней.

Эти ребята, помимо отличных стихов, писали свою жизнь как хотели. Их хотелось читать. Им хотелось подражать. Но месяц спустя я снова был растерян - то, что написанное кровью сердца не обязательно подчеркивать выстрелом или петлей, в три строчки доказал мне Кутилов.

- Яма хорошая.
Только
на дно
набежала лужина...

- Товарищ майор,
но ведь это
не наша вина -
апрелева!..

- Ну, ладно...
Давайте ужинать,
да надо
людей расстреливать...

Да что ж такое! Как много нам открытий чудных - а я и не в курсе? Я бросился изучать школьную программу на предмет классиков. Поэт выводился из стройного ряда подобных и тщательно досматривался на предмет творческого наследия. Через неделю я разочарованно хмыкал и тащил книжку обратно в библиотеку. Ряды редели. И - ничего.

А потом всем пришел Бродский.

ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.

Тогда меня еще ни с кем не разделяли океаны, но я хорошо понимал, о чем пишет этот парень. Он лупил образами со скоростью пулемета, и в результате в голове вставала выпуклая картинка. "Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик" - ничего так? и дальше

Входит некто православный, говорит: "Теперь я - главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то - в лицо ударю.

Что-то я разогнался. И все же не забыть как-нибудь написать про Кортасара и Горалик.

Интервью давал:

шот