Гильотина Иллюзий
Рузвельты
➜ главная Домика
Вы не залогинились! Ваш статус в этом ДоМиКе - гость.
В домике онлайн: 0, замечено за сутки: 0
вернуться на 5 стр. списка тем
Еще раз повод убедиться, что великие люди все делают вне клише, а на уровне здравого смысла. Теодор пошел против Конституции, против олигархов, хотя был то почти потомственный, уже отрафинированный богач в каком-то поколении. Уже белая кость. но никаких особых реверансов по части имущего класса не делал. Наоборот, считал своим долгом представлять интересы всех.
Я смотрю документалку на Netflix, вютубе ее нет, но вот что-то тоже симпатичное:
Видео не смотрела, прости, не заходит.
Но в целом, люблю информацию из жизни замечательных людей. В этой информации интересно то, насколько странная вещь время. Как со временем, с изменением мировоззрения, восприятия, трансформируется трактовка намерений и действий тех или иных личностей.
((;
Рузвельт был самовлюблённым болваном, которого развели сионисты, и он натворил делов... Но следует отдать ему должное - когда Рузвельт начал это понимать, он попытался что-то сделать и тут же был убит.
Это по теме "основания" Израиля. Щас, может, найду...
2) Обстоятельства смерти Рузвельта настолько загадочны, что одно только полное подчинение всех средств информации заговорщикам на самом "высшем уровне" могло утаить их от американской общественности. Несмотря на долголетнюю болезнь президента, смерть настигшая Рузвельта в его имении в Уорм Спрингс, в штате Джорджия, куда его сопровождал Генри Моргентау, была совершенно неожиданной. В свидетельстве о смерти, подписанном неким д-ром мед. Брюнном из военно-морского госпиталя Бетесда (из окна которого на 16-ом этаже четыре года спустя "выбросился" министр обороны Форрестол; см. примечание к главе 33), причиной смерти было указано "кровоизлияние в мозг", как следствие "артериосклероза". Американские законы, как федеральные, так и отдельных штатов, предписывают вскрытие трупов в случаях неожиданной смерти, в особенности, если дело идет о должностных лицах, не говоря уже о президентах. Кроме того, по американской традиции (обычай и для других стран) тела скончавшихся президентов выставляются в открытом гробу для прощания с ними. По смерти Рузвельта не последовало ни вскрытия, ни выставления тела. Труп президента был перевезен в запечатанном гробу в другое имение Рузвельта, Гайд Парк в штате Нью-Йорк, где он был похоронен. Гроб сопровождался вооруженными солдатами, получившими приказ стрелять во всякого, кто попытается открыть гроб. После похорон, могила в Гайд Парке охранялась день и ночь в течение нескольких месяцев вооруженной стражей, явно с целью воспрепятствовать возможной эксгумации.
Уже в 1948 г. в книге Эммануила Джозефсона "Странная смерть Франклина Д. Рузвельта" были сообщены подробности смерти президента, наряду с поистине сенсационными, но детально подтвержденными, сведениями об окружении президента, в руках которого он находился. Диагноз об артериосклерозе и якобы вызванном им ударе опровергается показанием личного врача президента, прикомандированного к нему морским министерством, вице-адмирала д-ра Росса МакИнтайра (Ross McIntire), не сопровождавшего Рузвельта в Уорм Спрингс; регулярные осмотры президента никаких признаков склероза мозговых артерий не показали, главной заботой врача было состояние сердца, что в возрасте пациента (73 года в день смерти) являлось вполне нормальным.
Причины недопущения президентским окружением (т. е. главным образом м-ром Генри Моргентау) вскрытия и выставления тела, согласно Джозефсону, не подлежат сомнениям: по свидетельству находившегося в Уорм Спрингс священника, президент был убит пулей в затылок, по-видимому разрывной, обезобразившей по выходе из черепа все лицо. Жена президента, Элеонора Рузвельт, объясняла невыставление тела тем, что это якобы "не было обычаем в семье Рузвельтов". Не говоря о том, что президент страны не подлежит "семейным обычаям", это не соответствует действительности: тело матери президента, Сары Делано Рузвельт, было, например, по распоряжению сына выставлено для прощания. Забыв об этом заявлении, м-р Рузвельт опровергла сама себя в журнале "Сатердей Ивнинг Пост" от 8 февраля 1958 г., написав (статья "On My Own"), что на следующий день после погребения в Гайд Парке ее сын Джимми обнаружил в сейфе личные указания президента на случай его смерти, в которых было особо оговорено, чтобы его тело было выставлено в Капитолии (здание конгресса США в Вашингтоне. Как она пишет, "странным образом" все остальные посмертные распоряжения президента, кроме одного этого, были выполнены дословно. По свидетельству, как Джозефсона, так и зятя президента, полковника Кертиса Далл (женатого на Анне Рузвельт), Элеонора Рузвельт была одной из главных пособниц окружения президента, управлявшего страной за его спиной и от его имени. См. Emanuel M. Josephson, "The Strange Death of Franklin D. Roosevelt", Chedney Press, New York, 1948; urtis B. Dall, "F. D. R. My Explited Father-In-Law", Christian rusade Publcations, Tulsa, Oklahoma, 1968.
которые, читая газеты, живут и умирают с верой,
будто им стало что-то известно о том,
что происходит на их глазах".
Томас Джефферсон
Под конец ялтинской конференции произошел еще один любопытный эпизод. Во время последнего разговора "с глазу на глаз" между Рузвельтом и Сталиным накануне отъезда президента, собиравшегося встретиться с королем Ибн-Саудом, Сталин заметил, что "еврейский вопрос был очень трудным; они (русские) также хотели создать "еврейский национальный очаг" в Биробиджане, но из этого ничего не вышло: евреи оставались там два-три года, а затем разбегались по большим городам". Тогда президент Рузвельт, в манере члена аристократического клуба, уверенного, что его хозяин также состоит в нем, "сказал, что он - сионист, спросив, является ли им маршал Сталин?" На читателя этих записей это производит впечатление, что тут два деловых человека подошли, наконец, к сути дела. Сталин ответил, "в принципе - да", но тут же добавил, что "от него не укрывается трудность вопроса". И здесь грузинский налетчик, грабивший банки, производит лучшее впечатление, как государственный деятель, и говорит в более деловом тоне, чем любой из западных лидеров за последние 40 лет, ни один из которых не видел в этом вопросе никаких "трудностей" (Черчилль заранее клеймил все разговоры о "трудностях", как антисемитизм). Нет сомнения, что этим кратким обменом мнений разговор на эту тему не закончился, но в официальном отчете дальнейших подробностей не содержится. В тот же последний день официальных совещаний конференции Сталин спросил Рузвельта, какие уступки он собирается сделать королю Ибн-Сауду, на что президент ответил, что "он мог бы предложить ему только одну уступку, а именно отправить к нему (Ибн-Сауду) шесть миллионов американских евреев" (эта цитата засвидетельствована источниками, но вычеркнута из официального текста). Приведенные цитаты, за исключением последней, взяты нами из официального издания "Конференции на Мальте и в Ялте в 1945 г.", опубликованного Госдепартаментом США 16 марта 1955 г...
... По мере приближения войны в Европе к концу, надежды Черчилля на успех какой-либо спектакулярной акции по благополучному размещению восточно-европейских хазар в Аравии стали развеиваться. Он выступил было с предложением сделать короля Ибн-Сауда "властителем всего Ближнего Востока, при условии, что он сможет найти с Вами (т. е. с Хаимом Вейцманом) общий язык": не исключено, что сообщение Вейцмана об этом президенту Рузвельту стало причиной еще одного любопытного эпизода в 1944 году. Некий американский полковник Хоскинс (по словам Вейцмана, "личный представитель президента Рузвельта на Ближнем Востоке") прибыл с визитом к арабскому монарху. Как и все, кто разбирался в ближневосточных делах, полковник Хоскннс не питал никакого доверия к планам создания сионистского государства, но был за то, чтобы помочь устройству евреев (тем из них, кто этого желал) в Палестине при условии соглашения с арабами. Прибыв к Ибн-Сауду, он узнал, что король считал себя грубо оскорбленным Вейцманом, о котором он говорил лишь "в самом разгневанном и презрительном тоне, утверждая, что я" (Вейцман) "пытался подкупить его взяткой в 20 миллионов фунтов, чтобы он продал Палестину евреям", от каковой сделки король, разумеется, с возмущением отказался". (1) Ни о каком "общем языке" после этого конечно не могло быть речи, и полковник Хоскинс также исчезает с нашей сцены - еще один из многих благонамеренных людей, тщетно пытавшихся справиться с неразрешимой проблемой, порожденной м-ром Бальфуром.
В последние месяцы войны оставались, таким образом, лишь два возможных решения ближневосточного вопроса. Либо британское правительство, отказавшись от решений 1939 года, должно было продолжать бесплодную борьбу, стараясь сохранить беспристрастное равновесие между коренным населением Палестгины и осаждавшими его местечковыми захватчиками: либо же оно должно было плюнуть на "мандат" и убраться из страны, после чего сионисты изгнали бы ее коренное население силой оружия, полученного ими на европейском и африканском театрах войны. Не было сомнений в том, что приближался именно этот второй потрясающий момент палестинской драмы. Вейцман заявил Рузвельту, что сионисты "не могут ставить решение вопроса в зависимость от согласия арабов", но президент отказался вынести окончательное решение. Черчилль, согласно Вейцману, уже принял решение, хотя и сообщил об этом лишь в частном порядке, и в 1944 году Вейцман нетерпеливо требовал от него официального решения в форме "именной декларации Бальфура, в которой (вместо ничего не говорившей фразы о "еврейском национальном очаге") сионистам гарантировалась бы определенная территория; еще в 1949 году Вейцман писал с возмущением, что "под предлогом" того, что сначала должна быть закончена война, Черчилль отказался от объявления этой официальной и окончательной капитуляции.
Подобно Макбету, великие мира сего старались стушеваться по мере приближения рокового момента этого преступного действия. Ни Черчилль, ни Рузвельт не в состоянии были послать своих солдат на это преступление, и сионисты исступленно вопили об их неспособности к принятию твердых решений. Рузвельт поплыл в Ялту с выражением обреченного отчаяния на лице, запечатленного в кинохрониках, договорился там о разделе Европы и, под конец, кратко информировал Черчилля (который, как пишет Гарри Гопкинс, был "поражен" и "весьма озабочен" этой новостью), что он намерен встретиться с королем Ибн-Саудом на борту американского крейсера "Квинси". Все последующее представляется сплошной загадкой. Ни Рузвельт, ни Черчилль не обладали ни малейшим правом наделять арабской землей ловчил, осаждавших их в Вашингтоне и Лондоне; однако, то что от них теперь требовалось, представлялось, по сравнению с тем, что они только что натворили в Ялте, столь маловажным, что никто не удивился бы, если бы Рузвельт наконец сдался и предъявил королю Ибн-Сауду жесткий ультиматум в палестинском вопросе. Вместо этого, он неожиданно вышел из роли, которую играл в течение многих лет, и заговорил, как настоящий государственный деятель; после этого он быстро скончался.
Рузвельт покинул Ялту 11 февраля 1945 г., проведя следующие три дня, 12, 13 и 14 февраля на борту "Квинси" в обществе короля Ибн-Сауда. Он обратился к королю с просьбой "допустить еще некоторое количество евреев в Палестину", услышав в ответ категорическое "нет". Ибн-Сауд сказал ему, что "там уже имеется вооруженная до зубов палестинская армия из евреев... не собирающаяся воевать с немцами, но явно нацеленная на арабов". 28 февраля Рузвельт прибыл в Вашингтон. 28 марта король подтвердил письмом свои устные предостережения (с тех пор полностью подтвержденные фактами) о последствиях, которые возымеет американская поддержка сионистов. 5 апреля Рузвельт ответил, также письмом, подтвердив данное устно Ибн-Сауду обещание, что "в качестве главы американского правительства, я не предприму никаких действий, которые могли бы оказаться враждебными по отношению к арабскому народу", 12-го апреля он приказал долго жить (2).
Это его обязательство никогда не стало бы достоянием гласности, если бы другой американский государственный деятель, государственный секретарь (министр иностранных дел) Джеймс Бернс не опубликовал его полгода спустя (18 октября 1945 г.), тщетно пытаясь удержать преемника Рузвельта, нового президента Трумана, от "враждебных арабскому народу действий", которых президент Рузвельт поклялся не совершать. Это обязательство было дано Рузвельтом фактически на смертном одре, и еще одной из больших загадок истории является вопрос, дал ли он его всерьез? Если да, то остается предположить, что смерть снова вмешалась в пользу сионизма. Близкий к нему Гарри Гопкинс (присутствовавший при беседах с Ибн-Саудом и изложивший их содержание в служебной записке) презрительно отрицает серьезность этого обязательства, указывая, что президент Рузвельт "полностью обязался - официально, частным порядком и по собственному убеждению - содействовать сионизму"; однако в его меморандуме зафиксировано заявление Рузвельта, что от Ибн-Сауда он узнал о Палестине за пять минут больше, чем раньше за всю свою жизнь; по-видимому из этого заявления впоследствии родился анекдот, будто бы Ибн-Сауд сказал: "Уже дветысячи лет, как нам давно известно все то, чему Вам пришлось научиться с помощью двух мировых войн". Вряд ли, однако, Гарри Гопкинса именно в этом вопросе можно считать заслуживающим доверия: немедленно после бесед с Ибн-Саудом он, бывший до тех пор тенью Рузвельта, но непонятым причинам порвал с президентом, не встретившись с ним больше до самой его смерти. Гопкинс заперся в своей каюте на крейсере и сошел через три дня в Алжире на берег, "послав сообщение" президенту через третье лицо, что вернется в Америку другим путем. Этот разрыв представляется столь же неожиданным, как в свое время разрыв между г-дами Вильсоном и Хаузом (3).
Единственное, чтс не подлежит сомнению, это то, что над последними неделями и днями жизни Рузвельта нависла тень спора о Сионе, а отнюдь не американских или европейских вопросов. Останься он жить и стань его обязательство Ибн-Сауду известным, сионизм, столь мощно помогший его избранию президентом и нахождению на этом посту в течение 12 лет, превратился бы в его злейшего врага; вместо этого он умер. В категоричности его обязательства Ибн-Сауду не может быть сомнений, он писал: "в отношении основного положения в Палестине не будет принято ни одного решения без полнейшей консультации как с арабами, так и с евреями"; это было прямым отпором Вейцману, заявившему ему, что "мы не можем ставить решение вопроса в зависимость от согласия арабов".
Так сходит с нашей сцены и м-р Рузвельт, в последний момент окутанный непроницаемой тайной. Прощальный взгляд на хевру, окружавшую его в продолжение двенадцатилетнего правления, бросает главный корреспондент при Белом Доме, Мерриман Смит; его описание отвратной тризны показывает, что описанные выше ялтинские попойки сопровождали президента до самой могилы: "Большинство пассажиров (похоронного) поезда были ближайшими сотрудниками Рузвельта. Не успел скрыться из глаз увешанный траурными флагами вокзал Гайд-Парка, как началось нечто вроде похоронной тризны. Алкоголь лился рекой в каждом купе и каждом салоне. Занавески на окнах были спущены, и снаружи поезд выглядел как любой другой, везущий траурных гостей домой. Но за этими занавесками Рузвельтовские подручные развлекались полным ходом, полагая, по-видимому, что их бывший хозяин не имел бы ничего против... Один из главных застрельщиков нового курса (New Deal - лозунг эры Рузвельта, начиная с 1932 г. - прим. перев.) на моих глазах с грохотом спустил в уборную целый поднос пустых стаканов с насмешливым ревом: вниз в трубу, обойдемся без вас! Офицанты носились по корридорам с подносами расплескивающихся бокалов. Не будучи знакомым с публикой в салонах, можно было бы принять ее за возвращающихся домой болельщиков с футбольного поля. Некоторые явно принимали виски в качестве лекарства от забот по поводу их будущей службы... Слышен был пьяный хор шотландского гимна о добром старом времени, Auld Lang Syne...".
Так выглядела праздничная запряжка столпов государственного служения в те последние дни, когда "наши мальчики" воевали за очередную "победу", когда коммунистические орды захватывали половину Европы, а местечковые отправлялись Западом для вторжения в Палестину. Рузвельта от палестинской дилеммы освободила смерть, лицом к лицу с ней остался Черчилль. Сионистскую милость он выслуживал уже начиная с выборов 1906 года. Он же был министром в том британском правительстве, другой член которого (Леопольд Эмери, согласно цитате в одной из сионистских газет в 1952 году) заявил: "Опубликовывая Декларацию Бальфура, мы имели в виду, что если евреи смогут стать большинством населения в Палестине, то они смогут образовать еврейское государство... Мы не имели в виду разделения одной только палестинской территории к западу от реки Иордан". Черчилль также никогда публично не заявлял о подобном намерении (наоборот, он даже отрицал его), и это означает, что даже созданное после Второй мировой войны сионистское государство отнюдь не удовлетворяло авторов декларации Бальфура, и что следует ожидать дальнейших захватов арабских земель военными методами (комментарии излишни - прим. перев.). Слово "если" определяет смысл процитированного выше заявления Эмери: "... Если евреи смогут стать большинством..." К 1945 году три десятилетия арабских восстаний показали, что сионисты никогда не смогут стать большинством, пока арабы не будут изгнаны с родной земли силой оружия. Оставался вопрос, кто должен был их изгнать? Рузвельт поклялся не делать этого. Доктор Вейцман, всегда готовый, как Шейлок, требовать свой фунт мяса, настаивал на том, что Черчилль обязался помогать ему до последнего. Но даже Черчилль не смог завершить этого грязного дела. От этой дилеммы его избавила не смерть, но поражение на выборах. Уязвленное самолюбие говорит из его мемуаров: "Не успели все наши враги безоговорочно сдаться или собраться это сделать, как британские избиратели уволили меня от руководства их делами".
Дело обстояло разумеется далеко не так просто. Будущим историкам приходится пользоваться мемуарами, но современникам событий картина была яснее, и автор этих строк находился в Англии и мог наблюдать выборы, "уволившие" Черчилля. Трудно было ожидать от британских избирателей особой благодарности за исход войны (подвергнутый самой жестокой критике со стороны того же Черчилля), но были и другие причины для его поражения, кроме разочарования в его способностях. Как и на американских выборах, выборы в Англии в 1945 году показали власть тех, кто имел возможность их манипулировать в свою пользу. Черчилль зашел очень далеко, "вооружая евреев" и обязавшись частным порядком поддерживать сионизм, но Вейцману и этого было недостаточно. К середине нашего века контроль над британской печатью в этом вопросе был полным, и сионистская пропаганда отвернулась от Черчилля, повернувшись единым фронтом в сторону социалистов, давших требуемое обязательство "враждебных действий" против арабов (мы помним, как Эттли собирался "способствовать выезду арабов из Палестины и въезду евреев в нее..."). Фракция еврейских членов Палаты общин как один человек переметнулась на поддержку социалистической партии (став решающей силой ее левого крыла, где скрывались неподдельные коммунисты). Поражение и разочарование их бывшего "чемпиона" на выборах 1906, 1917 и 1938 г. г. было восторженно принято сионистами. Как пишет Вейцман, победа социалистов (и "увольнение" Черчилля) "привела в восторг все либеральные круги". Такова была награда за сорокалетнюю поддержку Черчиллем сионистов: не отдав британским войскам приказа очистить Палестину от арабов, он превратился в их врага.
Так Черчилль оказался по крайней мере избавленным от задачи решать вопрос, что делать дальше с Палестиной, и одно это должно было бы умерить разочарование его отставкой вслед за "победой". Социалисты, получившие наконец солидное большинство в парламенте, немедленно увидели, что от них требуются насильственные меры для "способствования выезду арабов" из Палестины. Когда и они со страхом отшатнулись от этого злодейского предприятия, крики об "измене" обрушились на них, как град камней. Доктор Вейцман кипит в своих записках от возмущения на этом этапе: "через три месяца по приходе к власти социалистическое правительство отказалось от обязательств, столь часто и ясно, даже горячо повторявшихся по адресу еврейского народа". На протяжении 40 лет лорд Керзон представляется единственным руководящим политиком, замешанным в этих вопросах, который распознал, что даже самое поверхностное выражение симпатии по адресу доктора Вейцмана превращается впоследствии в "обязательство", торжественно ему данное и затем, очевидно, нарушенное самым подлым образом.
В преемники лорда Ллойда, лорда Мойна и других, покойных или опороченных, на пост министра колоний победившими социалистами был назначен заслуженный партиец; некий м-р Холл; не успел он вступить в должность, как к нему явилась делегация Всемирного сионистского конгресса, каковой визит описывается им следующим образом: "Я должен сказать, что поведение членов этой депутации сильно отличалось от всего, когда-либо мной виденного. Это отнюдь не было просьбой к правительству Его Величества рассмотреть решения сионистского конгресса, но требование, чтобы правительство Его Величества выполняло то, что сионистская организация ему предписывает". Десятилетием позже бывший президент США Труман вспоминал аналогичные визиты к нему в период его президентства, описывая их в тех же тонах наивного удивления; к 1945 году все это продолжалось уже начиная с 1906 года без того, чтобы г. Холл смог пробудиться от своей Политической спячки. Вскоре после этого его убрали из министерства колоний, неожиданно найдя его достойным звания пэра и поместив на отдых в Палату лордов.
Социалистическое правительство 1945 года оказалось в области внутренней политики пожалуй самым худшим, что могло достаться истощенной войной стране, остро нуждавшейся в приливе свежих сил; однако, в области внешней политики оно смогло сослужить своей стране по крайней мере одну службу: спасти из ее чести то, что еще можно было спасти. Несмотря на "непреодолимое давление" со всех концов света, оно отказалось играть роль убийцы в Палестине; если оно и не защитило арабов, чего оно к тому времени уже и не в состоянии было бы сделать, то по крайней мере оно отказалось их прикончить в угоду сионистским хозяевам. Эта заслуга принадлежит исключительно Эрнесту Бевину, британскому министру иностранных дел в социалистическом кабинете и, по мнению автора настоящей книги, наиболее выдающемуся политику, которого Англия смогла выдвинуть на протяжении 20-го столетия. Говорят, что король Георг VI, самый нетребовательный из всех британских монархов, настоятельно посоветовал новому социалистическому премьер-министру, Клементу Эттли, назначить министром иностранных дел самого лучшего и наиболее энергичного из его сотрудников, поскольку состояние мировой политики этого явно требовало. После этого Эттли пересмотрел уже составленный им список кандидатов, вычеркнув из него кое-кого из достойных "либералов", которые незамедлительно вовлекли бы страну в предстоящий погром арабов, и остановившись на Бевине. К 1945 году палестинский вопрос явно стал слишком важным, чтобы им могли заниматься министры колоний; он превратился - и он еще надолго останется таковым - в главное занятие премьер-министров и министров иностранных дел, президентов и государственных секретарей Англии и Соединенных Штатов, став наиболее легко воспламеняющимся источником новых войн. Сразу же по достижении "победы" в 1945 году, он стал доминировать над политикой всех национальных государств, извращая ее и направляя на ложные пути. Отбросив благоговейный страх перед Сионом, Эрнест Бевин, когда-то деревенский парнишка из Сомерсета и кумир английских докеров, взял эту бомбу в руки, пытаясь вырвать ее взрыватель. Если бы хоть один из руководящих политиков в каком-либо западном государстве поддержал его, он мог бы спасти положение. Вместо этого все они набросились на него, как стая волков; в их самозабвенном подчинении сионизму было нечто от истерического фанатизма сектантских сборищ.
Бевин был крепкой натурой, в его жилах текла кровь обитателей британского запада с их бесстрашной традицией, но даже его сломили физически немногие годы непрекращавшейся кампании злостной клеветы. Они не смогли сломить или запугать его духовно. Но он ясно понял, что имеет дело с предприятием по сути дела заговорщическим, с заговором, в котором революция и сионизм неразрывно связаны между собой, и он был вероятно единственным из политиков нашего века, который употребил именно это слово "заговор", исчерпывающе характеризующее, согласно любому словарю, создавшееся положение вещей. Вейцману он заявил в лицо, что никому не удастся ни заставить его, ни уговорить на действия, противные британским интересам. Вейцману никто еще не отваживался давать такого урока и притом на столь высоком уровне, начиная с 1904 года, и его бешенство вылилось при посредстве сионистских организаций всего мира в последовавшую затем кампанию непрерывной клеветы против Бевина.
Останься Черчилль английским премьером, он наверняка бросил бы английские войска на раздел Палестины. Трудно сделать иной вывод из его меморандума союзному Комитету начальников штабов от 25 января 1944 г., в котором он писал: "Предоставленные самим себе, евреи разобьют арабов; нет поэтому никакой опасности в том, чтобы нам объединиться с евреями для насильственного проведения предлагаемого раздела...". Читатель заметит, что одно и тоже далеко не всегда является одним и тем же: раздел Европы был в глазах Черчилля "позорным разделом, который не может долго продержаться"; раздел Палестины насильственным путем заслуживал в глазах Черчилля того, чтобы "объединиться с евреями". Бевин не желал иметь ничего общего с подобными планами. По его инициативе социалистическое правительство объявило, что оно "не намерено согласиться с тем, что евреев нужно убрать из Европы или что им не должно быть разрешено снова проживать в этих (европейских) странах без всякой дискриминации, приобщая свои способности к восстановлению европейского процветания". Эти слова показывают, что Бевин вполне понимал природу сионистского шовинизма, вызванные им проблемы и единственное возможное их разрешение. Они рисуют нам то, что неизбежно должно в один прекрасный день осуществиться, но теперь этот день отодвинут от нас до поздних времен, после нового разрушительного периода в Палестине, в осложнения которого возможно окажется впутанным весь мир. Он был либо первым британским политиком, полностью понявшим положение, или же первым, имевшим смелость действовать согласно этому пониманию.
Социалистическое правительство 1945 года вынуждено было, в силу своей ответственности, сделать то, что до него также были вынуждены делать все ответственные правительства: послать еще одну комиссию (которая могла лишь повторить то, что уже докладывалось всеми прежними) для расследования положения, регулируя тем временем сионистскую иммиграцию и обеспечивая интересы коренного арабского населения, в согласии с обязательством первоначальной декларации Бальфура. Для Вейцмана это было "возвращением к старой, изворотливой и двойственной политике обязательств по отношению к палестинским арабам", и сионистская машина была пущена в ход на уничтожение Бевина, на чью голову в последующие два года обрушилась развернутая во всем мире кампания, действовавшая целеустремленно, синхронизировано и с невероятной силой. Вначале была двинута в поход консервативная партия, которую социалисты победили в свое время с помощью капитуляции перед сионизмом, что поставило на их сторону всю контролируемую печать. Вытесненные из правления консерваторы разыграли теперь этот козырь против социалистов, капитулировав в свою очередь перед сионистами. Цель была ясной: объявив в свое время, что она будет бороться против внутренней политики социалистов и поддерживать их внешнюю политику, консервативная партия немедленно сделала одно только исключение в этой второй части, сразу же после социалистической декларации о Палестине; она повела атаку против палестинской политики социалистического правительства, что означало атаку против Бевина. С безопасных высот в оппозиции, Черчилль унизил себя, обвинив Бевина в "антиеврейских настроениях", выпустив снаряд из арсенала Анти-Диффамационной Лиги и добавив к ее каталогу клеветнических ярлыков еще один: "бевинизм". Выдающийся коллега Черчилля в течение долгих военных лет, Бевин никогда не унижал себя подобного рода клеветой на своего политического соперника. На своем полном опасностей посту Бевин, таким образом, мог рассчитывать на поддержку своей внешней политики со стороны оппозиции во всем, кроме палестинского вопроса. Возможно, что ему и тут еще удалось бы спасти положение, если бы не вмешательство нового американского президента, Гарри Трумана, чье автоматическое выдвижение на эту должность, после смерти Рузвельта, придало истории 20-го столетия характер античной трагедии, если не просто комедии ошибок. Труман утопил свою страну по уши в палестинской трясине в тот самый момент, когда в Англии нашелся наконец достаточно твердый политик, способный ликвидировать эту катастрофическую авантюру. Как маленький городишка на американском среднем Западе, так и Канзас Сити трудно считать подходящим местом для изучения вопросов мировой политики, если только речь не идет о гении, не нуждающемся в образовании, дополняющем его врожденные качества. К тому времени, когда на него неожиданно свалилось президентское бремя, у Трумана было два главных недостатка, делавших его мало подходящим для этой должности. Одним было воспитание в медвежьем углу вдали от всякой мировой политики; другим - слишком близкое знакомство с политиканством на провинциальных задворках. В Канзас Сити он видел эту машину в действии и был хорошо знаком с кумовством и политическим "блатом", как и с манипуляцией избирательных голосов. В его представлении политика была гешефтом с весьма простыми правилами, не оставлявшими места для высокопарных идей. Поставить свою подпись под актами еще невиданного в западной истории разрушения выпало на долю вечно-улыбающегося здоровяка среднего роста, бодро выскочившего на арену великих событий. В Потсдаме он нашел, что "дядя Джо" был "хорошим парнем", и закончил начатое Рузвельтом перекраивание политической карты Европы и Азии. Он же распорядился обрушить атомное разрушение на беззащитные Хиросиму и Нагасаки. Никогда еще участие в серии подобного рода дел не выпадало на долю разорившегося торговца галантереей, волею судеб оказавшегося на посту "премьера-диктатора". После этого он устремил взгляд на внутреннюю политику и занялся предстоящими выборами в Конгресс и президентскими выборами. Он хорошо знал (и открыто заявил), что для того и другого важно было заручиться выборной поддержкой американского еврейства.
В то время, как Бевин силился распутать палестинский клубок, Труман сводил все его усилия на-нет. Прежде всего он потребовал немедленного допущения новых ста тысяч евреев в Палестину, а затем организовал посылку в Палестину первой односторонней комиссии расследования, что было разумеется единственно возможным путем добиться результатов, благоприятствовавших целям сионистов. Из четырех американских членов этой комиссии двое были заядлыми сионистами; единственными ее английским членом был известный сионистский пропагандист, ярый враг Бевина из левого крыла партии. Эта "англо-американская" комиссия выехала в Палестину, где источником ее информации стал главным образом доктор Вейцман, околачивавшийся в этой стране уже, по крайней мере, в десятый раз на протяжении 30 последних лет. Комиссия рекомендовала (хотя и с добавлением "с осторожностью") допустить в Палестину 100. 000 "перемещенных лиц", так называемых "ди-пи", что разумеется служило лишь целям дезинформации общественности, в то время весьма озабоченной судьбами миллионов "ди-пи", ни один из которых, однако, не желал ехать в Палестину.
Так были заготовлены дрова для костра следующей войны, а президент Соединенных Штатов открыто выступил в поддержку "враждебных действий" против арабов, поскольку ничем иным принятые решения быть не могли. Очередной сионистский конгресс в Женеве в 1946 г. с удовлетворением отметил новые "обязательства" Запада, к которым были причислены "предложение" Трумана и "осторожные рекомендации" пристрастной и односторонней Палестинской комиссии. Сам сионистский конгресс также представлял собой весьма любопытное сборище главным образом палестинских евреев (уже там проживавших) и евреев американских (туда вовсе не собиравшихся); согнанные со всей Европы для перевоза в Палестину еврейские массы представлены на конгрессе не были. Большое значение имели принятые этим конгрессом решения, которые описывает Вейцман. По его словам, этот конгресс был "особого характера", показав "тенденцию использования методов... обозначавшихся различными терминами, как-то сопротивление, оборона или активизм". Несмотря однако на эти "оттенки", пишет Вейцман, "одно было общим для всех: убеждение в необходимости активной борьбы с британскими властями, как в Палестине, так и в любом другом месте в данном вопросе". Завуалированную терминологию Хаима Вейцмана следует рассматривать в общем контексте настоящей книги и всей истории сионизма. Его слова означают, что Всемирным сионистским конгрессом в Женеве в 1945 году было решено возродить методы террора и политических убийств, применявшихся в России в эпоху расцветания двухголового заговора революции и сионизма. Конгрессу было хорошо известно, какие методы имелись в виду, "обозначаясь различными терминами" в его дебатах, ибо они уже были возрождены убийством лорда Мойна и многими другими актами террора в Палестине. Побудительным мотивом к фактическому принятию подобного решения явилась инициатива американского президента силой водворить сто тысяч иммигрантов в Палестине. Сионисты приняли это как очередное "обязательство" Америки санкционировать все, что бы они ни творили дальше в Палестине, и в этом они были совершенно правы.
Похоже, что д-ру Вейцману стало ясно, что стояло на карте и что на склоне своих лет он отшатнулся от раскрывшихся перед ним перспектив: от возврата к культу кровожадного божества Молоха. В своей жизни он видел достаточно крови, пролитой во имя революционного коммунизма и революционного сионизма, обеих сил, довлевших над жизнью в отцовском доме и его родном местечке в черте оседлости. В дни юности он принимал активное участие в беспорядках и революциях, считая политическое убийство их естественным атрибутом; в зрелые годы он с ликованием принял разрушение России, несмотря на вызванные им десятилетия кровавого террора. В течение 55 лет подряд он звал к разрушению и спускал с цепи псов войны. Почти неизвестный ввергнутой с его помощью в две мировых войны общественности, он превратился в одну из влиятельнейших личностей в мире. Начиная с 1906 года, когда он впервые одурачил Бальфура, он неизменно подымался вверх по лестнице успеха, пока его слово не стало законом в приемных, вынуждая аудиенции у монархов и подчинение президентов и премьер-министров. Теперь, когда столь давно задуманное им предприятие было накануне завершения, он отшатнулся от перспектив дальнейшего кровопролития безгранично раскрывшегося перед его глазами. Кровь, снова кровь, а в конце... что же в конце? Д-р Вейцман вспомнил судьбу Саббатая Цеви.
Он выступил против "подчинения деморализующим силам в нашем движении"; этой туманной фразой он прикрывал то, что Черчилль называл "экстремизмом", а британские администраторы на местах просто "терроризмом". Видно он сильно изменился под конец своих дней, ибо ему должно было быть ясно, что без террора сионизму никогда не удалось бы стать на ноги, и что в 1946 году, если сионистское государство должно было быть создано, то это могло быть достигнуто только с помощью насилия. По всем данным, доктору Вейцману стала наконец ясна вся тщетность полувекового "давления за кулисами" и он увидел неизбежное в будущем фиаско, грозившее рожденному террором сионистскому государству. Психологически это был один из самых интересных моментов нашей истории. Возможно, что со старостью приходит также и мудрость; люди устают от жестоких слов и дел, которые, как им казалось в дни их заговорщической юности, способны разрешить все проблемы, и отвращение к ним вероятно овладело Хаимом Вейцманом. Если это действительно произошло, то было уже слишком поздно, чтобы что-либо изменить. Построенная им машина должна была продолжать работать по инерции до своего собственного разрушения, как и уничтожения всего, что стояло на ее пути. Остаток сионистского будущего был теперь в руках "деморализующих сил движения", и он сам им его передал.
Вейцман не получил вотума доверия и не был переизбран президентом Всемирной сионистской организации. Через 40 лет после Герцля его отставили в стороне, как в свое время он сам отставил в сторону Герцля, и по той же самой причине. Со своими" хазарами из России он свергнул Герцля, согласного принять Уганду, что означало отказ от Палестины. Его свергли за то, что он испугался возобновления террора, что также фактически означало отказ от Палестины. Нота отчаяния прозвучала в его записках уже раньше в связи с убийством лорда Мойна: "Палестинские евреи... должны вырвать с корнем это зло из их среды... это совершенно не-еврейское явление". Эти слова предназначались для западных ушей и были обманными; политическое убийство вовсе не было "совершенно не-еврейским явлением" в тал дуракстских районах России, в которых Хаим Вейцман провел свою революционную и заговорщическую юность; это было ему хорошо известно и ряд подобных же актов запятнал сионизм уже в прошлом. Выступая перед чисто сионистской аудиторией он и не характеризовал политический терроризм как "нееврейское явление", а наоборот открыто заявил: "Чем является террор в Палестине, как не древним злом под новой, отвратительной личиной?" Это "древнее зло", выпущенное как джинн из тал дуракстской бутыли и вставшее перед Вейцманом в Женеве в 1946 году, навело его на предчувствия, которыми полны последние страницы его книги, изданной в 1949 году, когда сионистское государство уже было создано при помощи открытого террора. Как он пишет, убийство Мойна осветило пропасть, в которую приводит терроризм". Так под конец своих дней Вейцман увидел единственную цель своей неутомимой поездки: пропасть. Он дожил до того, когда она приняла первый миллион своих жертв. С момента его отставки фактический контроль над сионизмом перешел в руки террористов (как он их называл) и его запоздалые крики "стой!" не достигали ничьих ушей. "Активисты" (как они сами себя называли) оказались наделенными властью разжечь третий мировой конфликт в любой момент, когда они сочтут это нужным. Вейцман еще дожил до того, чтобы сыграть решающую роль в следующей стадии этой авантюры, но никогда с тех пор не пользовался в сионизме действительной властью.
Завладев в 1946 г. властью, террористы принялись прежде всего выживать из Палестины англичан, зная что при созданном во время Второй мировой войны положении им обеспечен успех. Если бы англичане стали защищаться сами или защищать семитских арабов, - крик об "антисемитизме" не умолк бы до тех пор, пока политики в Вашингтоне не выступили против англичан; когда убрались бы англичане, пришел бы черед изгнанию арабов. Террор фактически продолжался уже долгие годы, и убийство Мойна было лишь одним из многочисленных эпизодов. Один из допекаемых сионистами британских министров колоний, Оливер Стенли заявил уже в 1944 г. в Палате общин, что этот террор существенно нарушил "ведение английских военных операций", другими словами способствовал отдалению конца войны; Стенли заслуживает, как источник, доверия, ибо после его смерти сионисты восхваляли его, как нашего верного друга". В 1946 и 1947 гг., после женевского конгресса сионистов, террор резко усилился и сотни британских солдат были перебиты в засадах или во сне, взорваны бомбами и т. д. "Древнее зло" этого террора было намеренно продемонстрировано, когда двух английских сержантов медленно замучили до смерти и оставили повешенными в роще. Выбор этой левитской формы убийства указывал, что здесь действовал иудейский закон: "повесить на дереве" было смертью, уготованной "проклятым Богом". Дрожа под яростными нападками американской и английской печати, британское правительство боялось обеспечить защиту своим чиновникам и военным, и один британский военный писал в "Таймс": "Какая армии польза от симпатий правительства? Оно не наказывает за убитых и не предотвращает дальнейших убийств. Неужели у нас нет больше достаточной смелости для обеспечения закона и порядка там, где они лежат на нашей ответственности?"
Именно в этом и была зарыта собака. В результате "непреодолимого давления" правительства западных великих держав превратились в безвольных рабов, а Великобритания и Америка перестали быть суверенными нациями. Доведенное до отчаяния английское правительство передало в конце концов палестинский вопрос новой организации в Нью-Йорке, называвшей себя "Объединенными Нациями" и имевшей так же мало прав распоряжаться Палестиной, как и Лига Наций до нее. Делегаты с острова Гаити, из Либерии, Гондураса и других медвежьих углов "свободного мира" толпами перли к "Лейк Саксес" (Озеро Успеха), забытому пруду в предместье Нью-Йорка. Из лона ООН с шипением выползали все новые отпрыски с именами вроде КОБСРА (Совет британских благотворительных обществ помощи заграницей), УНРРА (Администрация объединенных наций по вопросам помощи и размещения), ЮНЕСКО (Организация ОН по вопросам просвещения, науки и культуры) и пр. В один прекрасный день нечто под названием ЮНСКОП (Специальный комитет ООН по вопросам Палестины) представило ООН доклад, рекомендуя "раздел Палестины".
Я в своё аремя делала лекции по Ялтинской конференции. Но продраться через этот текст сложновато.
И при чем здесь сионисты? Вроде они не евреи. Фамилия голландская ван Рузевельт (с полей роз), и де Ла Ноу, кажется.
Если понимать под сионизмом "собрать 6 миллионов евреев и выслать из Америки в пустыню", то, действительно, тут они со Сталиным и его Бирибиджаном на одной волне. )
За это его и порешили, может быть. А может и нет.
Франклина запрещено было фотографировать и снимать еще при жизни. Потому что он не ходил из-за своего полииомелит, да и стоять то мог, когда ему наделали на ноги железный корсет, в котором он мог слегка переваливаться.
Этот полиомелит и сделал из него очень сильную личность. Вначале амбициозный самовлюбленный красавчик, с кучей нереализованных амбиций, в тени великого кузена Теодора. А неожиданный полиомелит, поразивших лет в 40, сделал из него сделал несгибаемого человека. Не похоже, что он представлял чьи-то интересы. Быть президентом - мечта его жизни, он все поставил на карту, чтобы быть хорошим президентом. Он сильно болел, и реально ничего не боялся. Что особенно бояться, когда ты и так калека? Легко отказывался от бывших союзников. Нападал на банки и большой капитал, когда было нужно. Не обращал большого внимания на семью. Его семья, где он отогревлся душой был санаторий таких же полиомелитчиков, который он собрал в своем имении и пекся как о детях родных. Не похоже, что он был алчным, потому что он родился богатым, накормленным уже до рождения.
Ну, может это я поддалась маленько пропаганде, но по если судить чисто по делам, какой-то такой расклад и получается.
То, что тело Рузвельта не выставили в открытом гробу... он и при жизни выглядел уже как мертвец. Его недавно парализовало, давление поднималось до 230. А после транспортировки тела с Южной части страны в столицу, ой...
Нет, ну можно предположить, что сионисты развернули вторую мировую, сожгли миллионы евреев в Европе, чтобы Америка немножко разбогатела. Всегда кто-то тупит, а кто-то делаешь свой выигрыш на этом. Но потом делать вывод, что кто получил няшки, он все и задумал и все пытаться переиначить. Зачем?
Харизма
Книгу переводили энтузиасты, поэтому в ней есть опечатки - к автору это не имеет отношения.
Но и у автора - есть в книге несколько ошибок. И не мудрено - ведь он в одной книге оперировал циклопическим объёмом информации, перекрёстно связывая века-страны-культуры, попутна разоблачая официоз и показывая реальные (закулисные) движения разрастающегося раковой опухолью, тайновластия.
Ошибки автора - в основном изправили переводившие книгу энтузиасты из знаменитого издательства "Витязь".
И если ты прочитаешь её целиком - то у тебя сложится более полноценный образ Рузвельта и вообще - всего произходящего тогда и сейчас. Причём, доказательства многих утверждений и выводов автора - материализовались уже после выхода книги и смерти автора.
Книга - "Спор о Сионе", автор - Дуглас Рид.
Тук-тук-тук! Кто в домике живет? Наверное, мышка-норушка, как всегда... Ну там еще зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка... А вас тама, похоже, нет!
Почему? Да потому что на Мейби нужно сначала зарегистрироваться, а потом подать заявку на прописку в ДоМиКе.