Домик брачных аферистов
про Солженицына
➜ главная Домика
Вы не залогинились! Ваш статус в этом ДоМиКе - гость.
В домике онлайн: 3, замечено за сутки: 13
вернуться на 409 стр. списка тем
Люка в БАНе
про Солженицына
про Солженицына
Люка в БАНе
все мысли, чувства
все мысли, чувства
Joda Z O V
дело в
дело в
Люка в БАНе
Deleted
Deleted
Я уважительно отношусь к мнению собеседника, понимаю, что мы разные, и никогда не буду навязывать своего..)))
Спасибо, что Вы это заметили))
Но Бог Мой, как прекрасен Солженицын!)
У него что ни слово, то песня.. Как он описывает гормоготерапию, хотя бы, которая его лишает чувств "мужчины"...
Я не знаю, что еще сказать, кроме того, что Это Настоящая Литература, которую надо читать)))
Спасибо, что Вы это заметили))
Но Бог Мой, как прекрасен Солженицын!)
У него что ни слово, то песня.. Как он описывает гормоготерапию, хотя бы, которая его лишает чувств "мужчины"...
Я не знаю, что еще сказать, кроме того, что Это Настоящая Литература, которую надо читать)))
Юрий
Люка
Люка
Люка в БАНе
зато
зато
Юрий
Люка
Люка
Юрий
о Шаламове
о Шаламове
В сущности, Варлам Шаламов, в пору работы над "Колымскими рассказами", мало соответствовал образу "писателя-подпольщика", нарисованному Солженицыным в книге "Бодался теленок с дубом" и имевшему отчетливую политизированную окраску. Шаламову ближе скорее образ пушкинского монаха Пимена, пишущего в келье "повесть плачевную" в надежде, что его услышат грядущие поколения, - с той лишь разницей, что вместо пименовского "добродушия" мы видим у Шаламова святое и праведное негодование, облеченное в необычайно сжатую, аскетическую художественную форму.
Отшельничество Шаламова в своих глубинных основах шло от заветов бескорыстного, чуждого всякого тщеславия подвижничества, столь характерного для российской духовной традиции. Примеров такого рода почти не встретить в современности. Не потому ли писатель остался в значительной мере непознанным и недооцененным?
Драматизм писательской судьбы Шаламова особенно остро осознается в сопоставлении с судьбой Солженицына. К 1962-му году, когда была напечатана повесть "Один день Ивана Денисовича", сделавшая Солженицына знаменитым во всем мире, Шаламовым было написано около 60-и новелл и очерков колымского цикла. Все вместе это составило бы достаточно солидный том. Но ни одно из этих и последующих прозаических произведений писателя не было, как известно, опубликовано в СССР при его жизни. Чем же отличались его рассказы от тогдашних произведений Солженицына?
Возьмем для начала одну вещь, датированную 1959 годом, когда Солженицын, по его собственному признанию, сделал "облегченный" вариант своего рассказа "Щ-854", ставший затем повестью об Иване Денисовиче. Шаламов тогда же написал рассказ "Последний бой майора Пугачева", рассказ о побеге из лагеря, проникнутый открытым восхищением беглецами, - такое не укладывалось ни в какие каноны даже оттепельной словесности. Это было, по сути, покушение на незыблемый догмат общественной идеологии: человек, несправедливо осужденный в сталинскую эпоху, должен был верить в справедливость и, ожидая ее, строго повиноваться единому для всех порядку. Подпольная партячейка со штудированием Маркса - пожалуйста. Вооруженное восстание - никак нет. Такой формы "сопротивления трагическим обстоятельствам" не принял бы ни один присяжный критик. Надо ли говорить, что Иван Денисович Шухов, с его не раз заклейменным "непротивленчеством", - прямой антипод майора Пугачева и его друзей?
Можно привести для сравнения и другой рассказ Шаламова, написанный в 1959 году, - "Тифозный карантин", где с потрясающей силой раскрыта психология лагерного "доходяги", обреченного на смерть. Его спасает не вера, не надежда, не любовь и даже не злоба, а первобытный инстинкт самосохранения, заставляющий вовсе забыть о ближнем. Он остается жить лишь благодаря обману - вместо него, прячущегося, на прииск, на верную смерть, отправлен кто-то другой. Причем этот рассказ более типичен для шаламовского творчества, так как воплощает его философию человека и утверждает мысль о могущественной силе "звериных инстинктов", которые правят миром более, чем принято думать. Рассказ может служить иллюстрацией универсальности положений психоанализа и экзистенциалистской философии, притом что Шаламов вряд ли знал о них - это его собственное художественное открытие, которое перекликается с выводами ученика З. Фрейда Б. Беттельхайма, бывшего узником Дахау и Бухенвальда[3]. "Cоветский человек не может превратиться в животное, автор клевещет на советского человека!" - такими были бы, пожалуй, самые расхожие отзывы, будь этот рассказ опубликован в СССР сразу после его написания; и в пример критики приводили бы, наверное, Ивана Денисовича, который работает в лагере и радуется малым радостям.
Наконец, любопытно сопоставить рассказ Шаламова "Берды Онже", тоже написанный в 1959 году, с рассказом Солженицына "Случай на станции Кречетовка", опубликованном в 1963 г. Материал у обоих произведений схож - это жизнь железнодорожной станции в годы войны. В том и в другом случае реальную основу составляют факты мрачно-анекдотического характера. У Солженицына - как арестован старый интеллигент, по рассеянности назвавший Сталинград Царицыном. У Шаламова - как взамен потерянного заключенного конвоиры посадили в тюремный вагон первого попавшегося на базаре, не говорящего по-русски туркмена.
Наконец, самое красноречивое в этом сопоставлении: рассказ Шаламова занимает всего 4 страницы, в то время как рассказ Солженицына - целых 50. Если признать краткость и точность высшим достижением прозы (как считал Пушкин) ЛЮКА ВНИМАНИЕ!!! ), то вывод напрашивается сам собой.
Легко понять, почему Шаламов достаточно сдержанно оценил "Ивана Денисовича". Отдавая должное достоинствам повести, он высказывал Солженицыну в письме резкие замечания, ставящие под сомнение правдивость сюжета: "Около санчасти ходит кот - невероятно для настоящего лагеря - кота давно бы съели... где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время". В большом шаламовском письме, посвященном этой теме, нет и намека на то, что "облегченный" характер повести был связан с приспособлением к цензуре, к тому, чтобы угодить вкусам "верхнего мужика" Твардовского и "верховного мужика" Хрущева. Шаламов не просто указывет на существование иного, несравненно более мрачного лагерного мира. Речь идет, в сущности, об ином уровне правды - правды без границ, без условностей - правды абсолютов. Позднее он напишет, что так называемая лагерная тема - "основной вопрос наших дней", что это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын и пять таких писателей как Лев Толстой. И никому не будет тесно".
Рассказы Шаламова лишены публицистического пафоса "обличения режима" - в большинстве случаев это простые, объективизированные "страшные картинки", затрагивающие вечные, экзистенциальные вопросы бытия. Это выходило за рамки не только советской, но и всей русской литературной традиции, противоречило массовой нормативной эстетике, общепринятому оптимизму и гуманизму.
Отшельничество Шаламова в своих глубинных основах шло от заветов бескорыстного, чуждого всякого тщеславия подвижничества, столь характерного для российской духовной традиции. Примеров такого рода почти не встретить в современности. Не потому ли писатель остался в значительной мере непознанным и недооцененным?
Драматизм писательской судьбы Шаламова особенно остро осознается в сопоставлении с судьбой Солженицына. К 1962-му году, когда была напечатана повесть "Один день Ивана Денисовича", сделавшая Солженицына знаменитым во всем мире, Шаламовым было написано около 60-и новелл и очерков колымского цикла. Все вместе это составило бы достаточно солидный том. Но ни одно из этих и последующих прозаических произведений писателя не было, как известно, опубликовано в СССР при его жизни. Чем же отличались его рассказы от тогдашних произведений Солженицына?
Возьмем для начала одну вещь, датированную 1959 годом, когда Солженицын, по его собственному признанию, сделал "облегченный" вариант своего рассказа "Щ-854", ставший затем повестью об Иване Денисовиче. Шаламов тогда же написал рассказ "Последний бой майора Пугачева", рассказ о побеге из лагеря, проникнутый открытым восхищением беглецами, - такое не укладывалось ни в какие каноны даже оттепельной словесности. Это было, по сути, покушение на незыблемый догмат общественной идеологии: человек, несправедливо осужденный в сталинскую эпоху, должен был верить в справедливость и, ожидая ее, строго повиноваться единому для всех порядку. Подпольная партячейка со штудированием Маркса - пожалуйста. Вооруженное восстание - никак нет. Такой формы "сопротивления трагическим обстоятельствам" не принял бы ни один присяжный критик. Надо ли говорить, что Иван Денисович Шухов, с его не раз заклейменным "непротивленчеством", - прямой антипод майора Пугачева и его друзей?
Можно привести для сравнения и другой рассказ Шаламова, написанный в 1959 году, - "Тифозный карантин", где с потрясающей силой раскрыта психология лагерного "доходяги", обреченного на смерть. Его спасает не вера, не надежда, не любовь и даже не злоба, а первобытный инстинкт самосохранения, заставляющий вовсе забыть о ближнем. Он остается жить лишь благодаря обману - вместо него, прячущегося, на прииск, на верную смерть, отправлен кто-то другой. Причем этот рассказ более типичен для шаламовского творчества, так как воплощает его философию человека и утверждает мысль о могущественной силе "звериных инстинктов", которые правят миром более, чем принято думать. Рассказ может служить иллюстрацией универсальности положений психоанализа и экзистенциалистской философии, притом что Шаламов вряд ли знал о них - это его собственное художественное открытие, которое перекликается с выводами ученика З. Фрейда Б. Беттельхайма, бывшего узником Дахау и Бухенвальда[3]. "Cоветский человек не может превратиться в животное, автор клевещет на советского человека!" - такими были бы, пожалуй, самые расхожие отзывы, будь этот рассказ опубликован в СССР сразу после его написания; и в пример критики приводили бы, наверное, Ивана Денисовича, который работает в лагере и радуется малым радостям.
Наконец, любопытно сопоставить рассказ Шаламова "Берды Онже", тоже написанный в 1959 году, с рассказом Солженицына "Случай на станции Кречетовка", опубликованном в 1963 г. Материал у обоих произведений схож - это жизнь железнодорожной станции в годы войны. В том и в другом случае реальную основу составляют факты мрачно-анекдотического характера. У Солженицына - как арестован старый интеллигент, по рассеянности назвавший Сталинград Царицыном. У Шаламова - как взамен потерянного заключенного конвоиры посадили в тюремный вагон первого попавшегося на базаре, не говорящего по-русски туркмена.
Наконец, самое красноречивое в этом сопоставлении: рассказ Шаламова занимает всего 4 страницы, в то время как рассказ Солженицына - целых 50. Если признать краткость и точность высшим достижением прозы (как считал Пушкин) ЛЮКА ВНИМАНИЕ!!! ), то вывод напрашивается сам собой.
Легко понять, почему Шаламов достаточно сдержанно оценил "Ивана Денисовича". Отдавая должное достоинствам повести, он высказывал Солженицыну в письме резкие замечания, ставящие под сомнение правдивость сюжета: "Около санчасти ходит кот - невероятно для настоящего лагеря - кота давно бы съели... где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время". В большом шаламовском письме, посвященном этой теме, нет и намека на то, что "облегченный" характер повести был связан с приспособлением к цензуре, к тому, чтобы угодить вкусам "верхнего мужика" Твардовского и "верховного мужика" Хрущева. Шаламов не просто указывет на существование иного, несравненно более мрачного лагерного мира. Речь идет, в сущности, об ином уровне правды - правды без границ, без условностей - правды абсолютов. Позднее он напишет, что так называемая лагерная тема - "основной вопрос наших дней", что это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын и пять таких писателей как Лев Толстой. И никому не будет тесно".
Рассказы Шаламова лишены публицистического пафоса "обличения режима" - в большинстве случаев это простые, объективизированные "страшные картинки", затрагивающие вечные, экзистенциальные вопросы бытия. Это выходило за рамки не только советской, но и всей русской литературной традиции, противоречило массовой нормативной эстетике, общепринятому оптимизму и гуманизму.
Люка в БАНе
Юра
Юра
Юрий
и ишшо чуть чуть о Шаламове
и ишшо чуть чуть о Шаламове
Уникальность столь отрицательного отношения к деятельности Солженицына особенно очевидна на фоне тогдашнего всеобщего восхищения ею в либеральных кругах в СССР и на Западе. Не случайно Шаламов стал в это время жертвой "либерального террора" - после его письма в "Литературную газету" с протестом против спекулятивных публикаций его "Колымских рассказов" в журнале "Посев" и других изданиях одиозной антикоммунистической репутации. Многие прозападно настроенные представители советской либеральной интеллигенции отвернулись от него, расценив этот шаг Шаламова как знак гражданской слабости, как "капитуляцию" писателя перед властями (именно это звучит у Солженицына и в его новейшем мемуаре). Однако письмо Шаламова было направлено прежде всего в защиту свободы художника от политической ангажированности. Это естественное желание сплеталось с лагерным опытом: он хорошо знал по лагерю, что значит "оказаться использованным" (Это слово на жаргоне заключенных имело двойной смысл: "поддаться на провокацию НКВД" или "стать жертвой сексуального насилия со стороны блатных"). Диссидентствующая московская публика желала видеть его, инвалида, героем. Эту публику он глубоко презирал. С придыханием рассуждавшая о Мандельштаме, она, между тем, без угрызений совести защищала диссертации о самых ортодоксальных поэтах советской эпохи. Не способная сама на какой бы то ни было поступок, она шельмовала писателей (не одного Шаламова) за якобы недостаточное мужество. "Они затолкают меня в яму, а сами будут писать петиции в ООН", - говорил Шаламов.
Юрий
Люка
Люка
Люка в БАНе
в сад, Юрий
в сад, Юрий
Юрий
хыхыхыхыхыыы
хыхыхыхыхыыы
Люка в БАНе
так
так
Выход Здесь
Люка,
Люка,
Лего
да, люка,
да, люка,
согласна. язык Солженицина завораживает. совершенно классический русский язык. раковый корпус сначала прослушала, давно, когда еще по би-би-си читали. потом прочла. еще в восмидесятых. Солженицина тогда печатать стали. начала читать красное колесо. да не осилила. хочу сейчас попробовать заново. прочти его " Теленок бодался с дубом". тебе понравится.
Юрий
Какие же вы все отсталые
Какие же вы все отсталые
Люка в БАНе
Выход здесь)
Выход здесь)
Юрий
Хыхыхыыы
Хыхыхыыы
Тук-тук-тук! Кто в домике живет? Наверное, мышка-норушка, как всегда... Ну там еще зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка... А вас тама, похоже, нет!
Почему? Да потому что на Мейби нужно сначала зарегистрироваться, а потом подать заявку на прописку в ДоМиКе.