"Апокрифы", стр. 17 из 895
(неотредактированные истории)

1. Молчу - слова безжизненны, тусклы.
Приглушаю чувствительность: саднящее - больно.
Закрываю глаза - взор внутрь.
Не слышу голосов самолета - орган слуха настроен на единственную частоту любимого голоса.
Двигаюсь в замедленном кадре - с согретого севера на ледяной юг. От тебя.

Но живу! Больше, чем когда либо. Жизнь бьет тугими струями в висках, сердце, внизу живота, напоенными твоими словами, губами, трепетной плотью. И не хочу, не хочу, боюсь "завтра".

А ты торопишь решение. Ты настаиваешь на ответе. Зачем.
У тебя был в детстве большой разноцветный надувной мяч? Помнишь, как это, однажды заметить, что он уже не такой круглый и послушно-проворный? Воздух медленно, но неотвратимо уходит из него, а ты не знаешь, не можешь найти, где та малюсенькая предательская дырочка.

Именно сейчас, когда так люблю тебя, я обязательно должна сказать тебе и себе, почему одиннадцать лет - пропасть. Не потому что мои морщинки углубятся, когда твои лишь наметятся. Не потому что я никогда не решусь познакомиться с твоими родителями. Даже не потому что, точно зная, что не хочу еще одного ребенка, не имею права бесполезно узурпировать твою молодость. Непреодолимое в другом. Одиннадцать лет назад для меня ничего не было важнее, желанней любви. Я умела создавать ее из воздуха, из всего, к чему прикасалась. Сейчас - я тот мяч. Еще красивый, еще упругий, но уже проколотый где-то. Помнишь, как иногда между нами происходит нечто, чего ты справедливо - оторопело не можешь понять, а я не умею тебе объяснить. И невыносимо чувствовать, что в эти моменты тебе приходится искать и пытаться предотвратить течь. Вот тогда с головой накрывает холодной равнодушной истиной. Это течет время.

2. Накануне мне приснился сон. Про нас. Такой страшный, что не хочу его рассказывать. Но страшнее всего было оставшееся ощущение необратимости. Я так и не успела тебе сказать. Поэтому я хочу успеть. Возможно, ты слышал это в моих словах или между ними. И точно, это все время пляшет в моих мыслях. Очень хочется облечь хаос в видимое. Для себя. И с тобой.

Я никогда не отказывалась от тебя. Я отказалась от части себя. И, как оказалось, от жизненно важной части. Поскольку мне все время хочется "дышать", думаю, это орган, как-то связанный с дыханием. И еще постоянно возникает образ собаки, которую я сама же заперла в дальнюю часть дома, чтобы не мешала. Она скулит там тихо. И даже после того, как я приказываю ей заткнуться, и она подчиняется, я все равно ее слышу. Я все время ее слышу.

Может, это все те псы, которых я приводила домой в детстве, и сначала, пригрев и обласкав, накормив, отмыв в белой ванне душистым шампунем, безропотно отводила обратно на пронизывающий ветер, не борясь за них. Может, это мой любимый, зачитанный до обтрепа, Карлсон, который всегда был со мной, и перед которым, тем не менее, я захлопнула окно, согласившись с "тупостью здравого смысла". Захлопнула очень давно.

А, отказавшись от "мудрости своего безумия", уже легко было верить и соглашаться с мамой, говорившей, что друзья, которые меня окружают и не окружали бы меня вовсе, если б не могла я их угощать невиданными тогда деликатесам, забавить недосягаемыми для многих книгами да новомодной музыкой. И привлекаю я внимание девочек и мальчиков вовсе не потому, что интересна по сути, а просто оттого, что упакована в яркую мишуру-оболочку. И заботливо предостерегала от обольщения в том, что есть во мне нечто привлекательное самом по себе. (конечно нет.. нет.. нет. ведь Карлсон обиделся и покинул навсегда).

Нечего предложить мне миру вне созданного родителями антуража. Поэтому, не прислонившись к кому-то сильному, способному этот антураж для меня создавать, даже и пытаться нечего выжить самой. Папа - интеллектуал-эстет - и вовсе до разговоров не снисходил. Появлялся, словно солнышко, раз в месяц, шурша пахнущими "сказочной жизнью" пакетами, и задавал дочке на ходу, любитель красивых задачек, пару таких изысков. Дочка, обалдев от радости, что просто видит его наконец, глупо улыбалась и соображала туго. Тогда папа, молча и чуть брезгливо, пожимая плечами, просто отворачивался и уходил. Ну что делать, ну не удалась девочка.

Что?! Лучше всех в школе учится? Так вы посмотрите на остальных дебилов. На их фоне-то - не велика заслуга. На музыкальных конкурсах чего-то там выигрывает? Так мама ее в музыкальной школе давно работает. Знают ее везде, уважают, потому и награждают ребенка. В общем, поверила я в собственную убогость глубоко и основательно. Настолько основательно, что даже когда взрывалась отчаянными протестами и бунтами, тогда и потом, ехидный голосок, нашептывающий: "ну чего ты дергаешься? ведь знаешь, что на самом деле ничего не можешь!" не замолкал совсем.

Как мне часто хотелось не быть. Нет, это были не суицидальные мысли. Я просто представляла себя запятой на белом листе, которая сворачивается в точку, а потом исчезает совсем. Если я болела, даже совсем еще маленькой, очень странно, почти невозможно было сказать, что мне плохо и нужна помощь.

Драма, snake hole, говоришь? Пожалуй. Очень похоже, учитывая, что ни маму мне не удается вспомнить по-настоящему счастливой, как ни роюсь в воспоминаниях, а у самой из ощущений "лучшей поры - вечные свободноплавающие тревога да страх, что опять будет "мимо". И вновь обдадут ледяным молчанием за промах. А посему, без прочно выстроенной самодостаточности и ВЕРЫ в то, что краше и желанней одиночества в мире нет ничего, тогда мне было никак. Больно запредельно.

Но это все совсем не затем, чтобы утопить себя и тебя в море жалости.
Все отработано, прощено и отплакано, казалось мне. Это для того, чтоб про Карлсона. или брошенную собаку. или про то, чем дышать. Воскресил ты его, ее или всех. Что-то такое, что, казалось, умерло давно и безвозвратно. И про удивление, замешанное на счастье, которое ты умел читать в моих глазах - все верно. С тобой, на какой-то миг мне вдруг показалось, а может я тоже могу. чтобы счастье. Настоящее, истинное. Чтобы первый раз в жизни отношения, где только любовь и свобода. Без примесей.

Но "разумные" голоса прошлого, словно ожившая свита гоголевского Вия, заохали, замахали лапами, окружив плотным кольцом, перекрывая дыхание. "Ну что ты можешь сама?!" Господи, ну неужели же это все еще там. Понимаешь, я вот сейчас пишу тебе и соглашаюсь с ними. На каком-то глубинном уровне мне нечего им возразить. Сегодня очень остро это заметила. Мы говорили с бывшем мужем, и я сказала что-то, с чем он был не согласен. В ответ он просто встал и пошел к двери, молча. Так остро кольнуло внутри и сразу та же картинка с отцом. меня не существует.

Все было написано за день до того, как ты написал о горевшей машине. Тот страшный сон мой был про аварию. Какое счастье, что ты не пострадал. Я не отправила письмо тогда, потому что ветер дул ледяной в лицо и суеверно боялась материализовать приснившееся в реальность. Не помогло, выходит. Господи, ну зачем мне любить тебя так, чтобы чувствовать, что произойдет с тобой завтра. Зачем тебе уметь слышать меня тогда, когда я молчу особенно отчаянно...

Разрыв - это почти суицид. Ты умираешь не потому что хочешь уйти, а потому что не находишь не одного выхода, кроме ухода.
Когда мне не удавалось с чем-то справиться, я бежала прочь, отвергая тех, кого люблю, отвергая себя. И, конечно, находила в ответ на побег самое страшное - тебя нет.

Я все понимаю. "Я знаю все, знаю"(с), но слышу твое - свое "пепел ли..." - тебя нет
"empty" - тебя нет
"холодно" - тебя нет
"как ты могла бросить шкурку в печку" - тебя уже нет
"где же ты была раньше" - сейчас тебя нет
"посмотрел новым взглядом" - а тебя уже нет
И никакой трагедии.
Просто меня нет.

Спустя жизнь

Ты читаешь сценарий: возможно, это похоже на то, что может чувствовать человек, вдруг выпавший холодной ночью за борт круизного лайнера и еще не успевший поверить, что все кончено, что в ночи, сияющая огнями, тает и исчезает твоя жизнь, твоя судьба. Все случилось так быстро, так внезапно, что кажется - это не всерьез, это так только. Одно усилие воли, сильное-сильное желание, и все можно вернуть, сделать как было. Но это только иллюзия, последняя и недолгая.

За ней - пронзительная ясность, отчаяние и - конец.?* Закрываешь книгу. Закрываешь глаза. Во сне мгновение - бесконечно тягуче. Оно почти прекрасно - это мгновение невозврата. Великолепно в своей справедливости, неизбежности и законности силы удара - наотмашь, с оттяжкой. получающего свое по векселю с вензелем "БОЛЬ". Нестерпимый звон в голове от тысячи разлетевшихся зеркал с твоим отражением. Так надо Тишина.

Очнувшись среди груды битого стекла, еще не уверенный в своих движениях и безопасности поверхности после крушения, находишь что-то новое в себе. Нет, скорее не находишь... Ничего. Омытый чужой и собственной болью, уже без долгов, налегке, снова безнадежно свободный, исчезаешь в вечности.

- Отсутствие равновесия - единственная возможность развития?
- Да.

* В. Звягинцев. Гамбит Бубновой Дамы.